вероотступничества традиции, ниш для отправления чужих культов не таящей, даже вынужденного. Вот и покусывало матерого, будто бы не ведающего угрызений волка: «К чему бы другому подрядиться…»
Наконец пятиконечная звезда замкнула композицию, иллюминация включена, торшер погашен. Близко к полуночи, время на боковую или честь знать.
Несколько размягчившаяся от работы Таня вновь обрела строгий, независимый вид, передавая: не вздумай шалить. Некоторое время присматривалась к едва светящимся фонарикам, будто колебалась, не включить ли снова ночник. В итоге прошептала: «На кухню пошли».
Шахар поплелся за хозяйкой, точно побитая собака, посматривая на часы. На кухне его встретила та же, но несколько скорректированная автономия надутой предвзятости: губы хозяйки поджаты, руки скрещены на груди. Меж тем Шахару хотелось, чтобы Таня и дальше дулась, лишь бы руки очерчивали, выделяя, знатную корму.
Нарисовалась глупенькая улыбка с оттенком априорной вины – сильного пола перед слабым. Присев на краешек стула, кандидат в постояльцы заглядывал в глаза подпирающей стену домоправительницы, выпрашивая расположения.
– Ты что, приезжий, остановиться негде? – ошарашила гостя Татьяна, судя по раскрытому прежде адресу, вполне званного.
Виновато-угодливый взор вмиг испарился, точно прозвучало «Караул в ружье!» Шахар меж тем промолчал, решив отбиваться загадками. К слову, эффективный прием записных ловеласов и криминала всех мастей, к одному из отрядов которого и принадлежал засланец. На пацифистко-либеральный взгляд, разумеется…
– Федя, ты женат? – продолжила формуляр советской гостиницы хозяйка, почему-то смягчившись в голосе.
– Нет, – ответил «Федор», как ни диво, не соврав, зато раскрыв пятый пункт своего тель-авивского досье – не самая большая, но все же оплошность профессионала. С оглядкой на деликатную ситуацию, вполне мог откреститься «разведен».
Где-то минуту Таня изучала пришельца, ничего не выказывая. Бросив «подожди», отправилась в комнату. Спустя минуту вернулась с зажатыми в руке дензнаками, потешавшими Шахара дробным размером, особенно в преломлении недавнего величия страны-эмитента. Аккуратно пересчитала и протянула немеющему в лице воздыхателю со словами: «За помощь спасибо, бери». Не дождавшись отклика, положила на стол.
Шахару явно не хватало воздуха и сообразительности – дыхание и бесхитростные мыслишки частили. Он напоминал клинического олуха, выколупывающего из себя бином Ньютона. Но тут, будто вдруг найдя разгадку, Шахар вскочил на ноги и вонзил в шевелюру растопыренные пальцами. Спустя секунду-другую отрешенно сел, после чего медленно поднял взор на Татьяну.
– Я твой друг, Таня. Другой цель у меня нет, а ты… – принялся исповедовался Шахар, с явной задержкой сообразив, что банкноты на столе – разменянный и, похоже, дополненный из личных средств четвертной, который он просунул Тане карман при расставании. Ведь в модуле Таня проговорилась, что из денег – у нее одна мелочь, потратилась в Москве. Действовал он в тот момент рефлекторно, мало задумываясь, оплачивает ли «бронь» за жизненно необходимый ночлег, или так адресует симпатию заполонившей его сердце красотке.
– Друг, хм… Как знать… Только кто ты и откуда? Очень любопытно… – отслаивала зерна от плевел истины Татьяна.
Тут Шахар ощутил, что выставлять за дверь его никто не собирается и казус с деньгами – очередной перл русского национального характера, уже начавшего бесить своей иррациональностью. Кроме того, «Кто ты?» – вполне по-женски, ибо женщина – апологет определенности, кобелиное безрассудство против ее природы.
– Таня, не спрашивай. Просто знай: я твой друг, который… любить тебя. Стыдно только, что плохо говорить по-русски, – предметно изъяснился Шахар и потупился.
Таню вновь подвинуло интервента приголубить, но лишь на миг. С места она не сдвинулась, хоть и опустила руки, неприкаянные, лишние.
– У меня только матрац, раскладушка сломалась. На кухне постелю, – подвела черту комендант душевно-жилищной драмы и вышла.
Скоро в дверном проеме показалась куча мала – полный спальный комплект: белье, одеяло, подушка, матрац. Шахар изумился: как все это на руки взвалила? Бросился навстречу, перехватил груз. Расстелил у батареи и призывно уставился на хозяйку, тревожась: «Неужели наши сопереживания в модуле и недавние ласки – мираж? Что случилось?» Потянулся к талии, чтобы обнять.
Таня руку остановила, но не отвергла. Задержав контакт, будто дала знать: не сейчас. Развила намек просящим отсрочку взглядом.
– Батон – на столе, кефир – в холодильнике, а туалет… – Таня указала на санузел в коридоре. Задержала взор на взволнованном, растерявшем весь лоск мачо и осторожно, если не бережно, прикрыла за собой дверь. Но прежде улыбнулась, навлекая на воздыхателя благоговейный трепет.
Буйство вызовов и антагонизмом света затмили две ненаглядные ямочки, приглашая в устланный розами, раздутых ноздрей рай.
Длился он, однако, недолго. Гильотина сна, не издав и звука, отсекла прошлое от будущего бороздой жирного чернозема. Из гумуса полезли скелеты, как и сама смерть, все на одно лицо. Переносились во владения Морфея – кто на коленях, а кто по-пластунски, группками и поодиночке. На грудной клетке каждого – дощечка с именем, выведенным арабской вязью, у нескольких – латиница. Целый взвод, а то и более маркированных мертвецов.
Между тем имена ничего не говорили, будто слиплись в силосной яме будней. Зато узнавалось другое: сломанные позвонки, ножевые повреждения ребер, травмы от взрывов, прочие диаграммы несовместимых с жизнью увечий. Наконец эксгумационный паноптикум стал выдавать новые детали узнавания. Поначалу географические: Лион, Никосия, Берген, Мадрид… А чуть позже одушевился – предсмертными взглядами ненависти.
Жуть десятков сфокусированных на лиходее глаз жгла по нарастающей, беспощадно, непереносимо. В конце концов раздался животный, возвещающий закат человечества крик, озвученный человеческими устами.
Шахар проснулся, воспринимая лишь мизерную частицу себя. Ощущались одни губы, в чьих порах сохранился Танин вкус – утонченно сладкой черешни. Члены же в дикой лихоманке тряслись, словно к телу подсоединены электроды.
Чуть позже стали восприниматься пальцы. Дрожь выплескивала, казалось бы, давно забытые ощущения: чей-то метающийся кадык, брюшная полость, исходящая в конвульсиях, иные предвестия исхода, невообразимо схожие между собой, но все же у каждой жертвы другие. Но главное, в какую-то непроглядную бездну провалилось «я», обратив естество в трепещущий бурдюк с костями.
Кровавые мальчики навещали Шахара давно – несколько лет, если не более. Частота приступов нарастала, по мере того как послужной список изведенных им врагов пополнял победные реляции Конторы. Лишь его завидная изворотливость и талант перевоплощения пока сбивали с толку медицинские комиссии, которые он раз в квартал проходил.
Спецагент понимал, что его нервная система поражена, причем необратимо, как любое психическое заболевание. Стало быть, пока не поздно, уходи в отставку и, доверившись врачам, пробуй затормозить недуг. Однако амбиции молодости и чувство долга, давно подпитываемое не сердцем, а должностной инструкцией, побуждали тянуть лямку дальше, усугубляя клинику сна, расшатываемого флюсами подкорки.
Сегодня, после двух дней умственного и физического надрыва, умноженного выбросом интимных чувств, доселе неизведанных, слетела еще одна перегородка – казалось, последняя, удерживавшая от провала в разлом безумия.
Шахар стоял на четвереньках и рычал. Нет, не как четвероногая, а как человек, но
