в позе животного, сподобившись в нечто промежуточное между дикой фауной и одушевленным.
Дверь на кухню приоткрылась, вновь захлопнулась. Раздался Танин голос:
– Что стряслось? Тебе плохо?
Рычание оборвалось, а вернее, превратилось в скулеж, жалостливый, затихающий. Резкий всхлип и наступила тишина.
Таня немного потопталась у двери и нехотя двинулась обратно, шепча: «На свою голову, дура…» В комнате проверила, не проснулся ли Витек, подтянула одеяльце и, убедившись, что из кухни больше ни звука, улеглась.
Однако заснуть не могла, как впрочем, не получалось у нее и до недавнего эксцесса. Но если прежде ворочалась, обуреваемая соблазном отдаться стихии влечения, то сей момент мелко тряслась. Не столько за себя, сколько за сынишку. Хотела было вскочить и запереть дверь на ключ, когда услышала, что дверная ручка поворачивается. Как ошпаренная метнулась к Витьку и приземлилась на кант кровати. Обреченно сгорбилась, не осмеливаясь повернуться в сторону открывающейся двери.
– Извини мене, Таня… – донесся шепот.
Таня резко сдвинулась к изголовью, будто заслоняя малыша и, казалось, не разобрав слов. Вцепилась руками в матрас и лишь затем повернула к источнику звуков голову. Но тут обнаружила, что дверь заперта. Стало быть, либо у нее на почве этой, из сплошных потрясений, встречи галлюцинации, либо возмутитель ее мирка, извинившись, на самом деле ушел. Вот и стул на кухне скрипнул…
Таня осторожно встала и, едва ступая, отправилась к двери. Резко провернула ключ и вздохнула с облегчением. Нажав на ручку, проверила надежность запора. В явном смятении чувств вернулась обратно. Будто намеревалась к Витьку прилечь, но спохватилась – собственная кровать рядом.
Между тем забыться вновь не получалось – перебирала в мыслях злосчастный инцидент.
Мало-помалу воссоздалась тарабарщина бреда постояльца, сложившаяся в три слова «Ани лё ашем!!!»*, ничего ей не говоривших. Почему-то ей стало казаться, что именно в этой фразе, трижды или четырежды исторгнутой, кроется загадка и, понимала, трагедия неотразимого обаяния пришельца. Соприкасаясь с ним, так и подмывало безрассудно расстелиться, чтобы каждой порой вкушать магнетизм его пружинистого, артистичного тела.
Здесь в сложный перелив эмоций вторглось Танино ремесло. По рассуждении здравом, выходило, что в анамнезе – обычный ночной кошмар, хоть и затяжной, опустошительный. Стало быть, ничего бесовского в постояльце-мачо нет. Жертва – он сам. Так что оказать помощь – первостатейный долг. Чего всем сердцем хочется…
Спрыгнув с кровати, Таня прошла к трюмо, выдвинула ящик с лекарствами. Но разглядеть нужные названия не могла – иллюминация елки едва мерцала. Включив торшер, подобрала сочетание – успокоительное и снотворное.
Через приоткрытую дверь из кухни в коридор струился свет, лишь подбавивший медсестре решимости. Значит, бодрствует, навязывать себя не надо. Но поему так тихо? Затаился – чтобы злое дело довершить?
Тут раздались судорожные, неясной природы звуки, и Таня решительно толкнула дверь. Постоялец сидел и, обхватив предплечья руками, трясется, словно в похмелье или в безумии. Но увидев ее, виновато улыбнулся и слегка просветлел. Вроде бы хотел встать, но не вышло.
Принять горизонтальное положение Шахару не удавалось еще долго: кинувшись, точно неотложка, Таня покрывала его мертвенно бледное лицо жаркими прикосновениями ладоней, губ, оживляя красные тельца. Тем временем увядший герой то бессмысленно моргал, то загадочно улыбался. Казалось, раздумывал, какая ему отведена роль – пациента мануальной терапии или резиновой куклы для утех. Наконец медсестра укусила просыпающегося истукана за скулу, но столь изящно, что сомнений не возникало – от избытка чувств, а не со злости. После чего хохотнула даже.
Лик заторможенного, плавающего в околоплодных водах недотепы скомкался, уступив место удивлению, естественному, живому. Шахар резко встал, будто всех демонов спровадив. Могло показаться, что он вот-вот заключит Таню в объятия и разразится давно перебродившей страстью. Да и за полночь давно – вторые сутки их рандеву, мистический порог-табу женской души пройден…
Меж тем он робко, похоже, от конфуза, положил руку на ее плечо и вкрадчиво всматривался, точно просил снисхождения.
– Можно буду с тобой лежать? – обратился выздоравливающий.
Таня растерялась, не понимая, о чем речь. Собственно, об этом не спрашивают… При этом понимала, что искать в просьбе провокационный смысл – дело лишнее. Язык-то их общения – приблизительный, русским пришелец владеет через пень-колоду. Зачем копаться?
– Лучше лекарство прими и постарайся заснуть, – предложила после недолгих раздумий медсестра, потянувшись в карман за таблетками.
– Не надо лекарство, – Шахар задержал Танину руку, – мое таблетка – ты, Таня. Оставайся, прошу.
Тане не могла и предположить, что глубоко тронувший ее комплимент – не более чем импровизация, пусть богатая на эмоции. Из рук субъектов, так или иначе проникших в его круг, Шахар ничего не употреблял, что, впрочем, было альфой и омегой шпионажа. Не знал этого и проницательный Талызин, гениально вычисливший корни интервента, но севший в лужу, предложив яичницу с салом. Кашрут, незыблемая норма иудаизма, продиктовал отказ Шахара в последнюю очередь, некошерными были батон и масло, на взгляд лазутчика, сюрпризов не таивших…
До самого утра на кухне не гас свет. Между тем свежеиспеченную пару он не тревожил, напротив, был органично необходим. Их больше тянуло любоваться друг другом, нежели зайтись в безумных фрикциях. Впрочем, одно с другим сочеталось – в дивной гармонии духа и плотского.
Время растворилось, оставив после себя длинный шлейф ощущений – вкусовых, тактильных, но главное, зрительных. Какого-то невыразимого, готового взорвать все естество восторга, с особым упоением сдерживаемого.
«Обслюнивший» все красные фонари Европы Шахар (опять же в рамках ведомственных правил) то пускался в галоп, то благоговел, собирая губами влагу из самых потаенных Таниных уголков. Он как бы открывал для себя утерянный в своей первозданности мир, посему распаляющий жажду познания.
Между тем разлиться чувствами на матрасе – места в обрез, так что Шахар уже давно раскатал одеяло. Но удвоив полезную площадь, то и дело попадал впросак: гремел стульями, точно отбрыкивался, раздавил выпавшие из халата таблетки, скатывался с партнершей от избытка эмоций и за «татам».
Молодец знавал сотни женщин и не только избранниц древнейшей профессии. Нередко призывался соблазнять светских львиц, дабы выведать нужные его епархии секреты. Тот контингент, случалось, дарил сюрпризы, яркие, запоминающиеся. Как минимум, не подмывало обрубить концы сразу, мурашки брезгливости из памяти выскоблив. А хотелось развлечься месячишко-другой – в смачном согласии со своим переборчивым чревом. Опыт порой будоражил на досуге, расцвечивая застывшее в данность одиночество, плодил видения, несбывшиеся союзы и даже потенциальных отпрысков, чьи беленькие кудри в отчем кресле мечталось теребить.
Между тем такой неумелой, как Таня, любовницы он прежде не встречал – в послужном списке, в основном, сноровистые путаны. Словом, хваткие торговки самого ходового на свете товара – плотской любви. При этом Танина нежная податливость, позыв раствориться в партнере, разбудили в нем распаренного музой художника, озабоченного скорее ощупыванием образа, нежели зудом извержения.
Таня
