Автомобиль Макса, зеленый «датсан 280», стоял на подъездной аллее.
Я оставил машину на улице и пошел к парадной двери, обойдя по пути два детских велосипеда. Один опирался на откидную подставку, другой лежал поперек дорожки. Я поднял его и поставил рядом с первым. Затем подошел к двери и позвонил.
Дверь открыла Дороти Квейн. В одной руке она держала наполовину пустой бокал, в другой — сигарету, под глазами темнели круги.
— А, это ты, — сказала она, выдержав должную паузу. — Еще один его друг. Ты был его другом, не так ли, Харви?
— Конечно, — ответил я. — Я был его другом.
— Значит, у него все-таки было двое друзей. А то я уже начала сомневаться.
— Мне войти или уехать?
— Не знаю. Я как раз думаю об этом. Пожалуй, тебе лучше войти.
Я вошел и последовал за Дороти в гостиную. Она повернулась и махнула сигаретой, предлагая сесть там, где мне хочется. Я выбрал кушетку. Она стояла, разглядывая меня, в синих джинсах и белой рубашке Макса с закатанными рукавами. То, что рубашка принадлежала Максу, я понял по петличкам воротника.
— Хочешь выпить? — спросила Дороти.
— Если тебя это не затруднит.
— Отнюдь, если ты обслужишь себя сам. Виски на кухне. Пшеничное. «Дикая индюшка». Десять долларов за бутылку. Дешевого Макс не признавал.
— Я знаю, — ответил я и прошел на кухню, плеснул в бокал виски, добавил воды и льда. Я не заметил грязных тарелок, испачканных стаканов или пластиковых мешков с мусором. Как и гостиная, кухня вся блестела. Я вспомнил фанатичную аккуратность Дороти. Она терпеть не могла беспорядка.
Я вернулся в гостиную и вновь сел на кушетку.
— Где мальчики?
— Там, — она мотнула головой в сторону окна, потом взглянула на часы. — Уже около шести, так что они скоро придут. Бегают где-то с друзьями. У детей всегда полно друзей, не так ли?
— Почти всегда, — уточнил я. — А твои друзья, Дороти? Куда подевались твои друзья? Раньше у тебя было много друзей.
Она присела на зеленое кресло, одно из двух, стоящих у камина. И пристально посмотрела на меня. В тридцать пять лет Дороти Квейн все еще оставалась потрясающей женщиной, с прекрасным, словно высеченным из мрамора, лицом, неподвластным времени. Никакой косметики и ясные серые глаза. И если б не нос, я бы не догадался, что она плакала. Нос покраснел и блестел на конце, как бывало всегда, когда она плакала, а такое частенько случалось по воскресеньям, которые мы давным-давно проводили вместе. Особенно, когда в окна стучали капли дождя.
Круги под глазами ни о чем не говорили, потому что они никогда не исчезали с лица Дороти Квейн. Наоборот, они, среди прочего, превращали Дороти в потрясающую женщину. Круги казались нарисованными для того, чтобы произвести впечатление на окружающих, и действительно, взгляд, случайно брошенный на Дороти, обязательно задерживался на ее лице. Но нос выдавал ее полностью.
В конце концов она устала смотреть на меня, отпила из бокала, затянулась сигаретой, выпустила струю дыма.
— Ты прав, когда-то у меня были друзья.
— Много друзей.
— Они терпеть не могли Макса. Мои друзья терпеть не могли Макса, и наши пути разошлись. Макса могли терпеть только ты и Мурфин, но вы совсем не походили на остальных моих друзей, не так ли?
— Я, во всяком случае, старался отличаться от них, — ответил я. Насколько я помню, остальные друзья Дороти были довольно надменными личностями, которые редко одобряли поступки Макса и не хотели иметь с ним ничего общего. Мне кажется, они считали его подлецом.
Дороти снова отпила из бокала, еще раз затянулась и повернулась к камину.
— Знаешь, я собираюсь покончить с собой.
— О, — удивился я. — Когда?
— Ты мне не веришь?
— Разумеется, верю. Меня лишь интересует, какой момент ты считаешь наиболее подходящим.
— Еще не знаю. Вероятно, после похорон. Да что это за похороны! Кто понесет гроб? Мурфин не может никого найти. Забавно, не правда ли? Умирает тридцативосьмилетний мужчина, и у него не находится шестерых друзей или хотя бы знакомых, которые понесут его гроб. Мне кажется, это чертовски забавно.
— После похорон, — сказал я, — и до того, как ты покончишь с собой, почему бы тебе и детям не приехать на ферму и не пожить там? Рут будет вам рада. Да и тебе всегда нравилась Рут.
Дороти как-то странно взглянула на меня.
— Ты это серьезно?
— Конечно.
— Тебя надоумила Рут?
— Нет.
— Даже не знаю, что и ответить. И сколько мы сможем там жить?
— Сколько захотите, — вырвалось у меня, хотя я и надеялся, что они останутся дня три, максимум неделю. — Я повесил над прудом новые качели. Мальчикам они очень понравятся.
Дороти Квейн затушила сигарету в пепельнице.
— Даже не знаю, — повторила она. — Мне надо подумать.
— А чего тут думать. Приезжай в субботу, сразу после похорон.
— Я могу покончить с собой на ферме? — она заставила себя улыбнуться.
— Конечно, — ответил я. — Почему бы и нет?
Дороти встала, подошла, взяла мой бокал.
— Давай, я наполню его. С водой, да?
— С водой, — кивнул я.
Вернувшись, она села в зеленое кресло и уставилась на холодный, пустой, как мне показалось, недавно вычищенный камин.
— Ты ее знал?
— Кого?
— Не прикидывайся дурачком, Харви. Ты понимаешь, о ком я говорю. О девке, с которой спал Макс. Черномазой.
— Это была хорошая, умная девушка, — ответил я.
Дороти заметила, как дрогнул мой голос, и тут же повернулась ко мне.
— Была? Ты сказал — была?
— Она мертва, — ответил я. — Ее застрелили сегодня днем. Мы с Мурфином видели, как это произошло.
Какое-то время Дороти молчала.
— Извини, — наконец сказала она. — Я пыталась разобраться с тем, что должна чувствовать, и теперь думаю, что не права. Кажется, я назвала ее черномазой. На меня это не похоже, не так ли? На Дороти Квейн, борца за гражданские права из Бэннокбурна, шагавшую рядом с Мартином в Селме.
— Забудем об этом.
— Ее убили за то же, что и Макса?
— Думаю, что да.
— Ты знаешь, сколько денег оставил Макс?
— Нет.
— Он оставил шестьсот пятьдесят три доллара и тридцать два цента. Это на банковском счету. В бумажнике у него было девяносто шесть долларов. С мелочью. В полиции сказали, что со временем отдадут их мне. А я ответила, что они нужны мне сейчас. Когда он умер, у меня было восемьдесят шесть долларов. Я их уже потратила на продукты. Мурфин обещал, что я получу чек от Фонда Валло. Последнюю получку Макса. Тысячу двести долларов после вычета налогов. Или чуть больше. Макс зарабатывал тридцать шесть тысяч в год плюс машина и расходный счет. Он нигде не получал больше. Но он все тратил. Или мы все тратили. И он не оставил страховки. Я думала, он застрахован, но оказалось, что нет. Я не знаю, что мне теперь делать. Наверное, я покончу с собой.
И на мгновение мне показалось, что я перенесся на много лет назад, в дождливый воскресный день на Массачусетс-авеню. Я даже вздрогнул от неожиданности. А Дороти продолжала свой монолог:
— Я не понимаю, что произошло с Максом. Когда я встретилась с ним, он был милым, большеглазым ребенком, который хотел изменить жизнь к лучшему. Ты познакомил нас. Мы даже собирались присоединиться к Корпусу мира. Смех, да и только. Если Максу и удалось что-то изменить, так это себя. Из милого большеглазого ребенка он превратился в грубого, жестокого, циничного мужика. Он понял, что ему нравится манипулировать людьми. В этом ему не было равных. Он манипулировал мною. Я не возражала. Я знала, что он делает. Но других это не устраивало, и вскоре они начинали относиться к Максу с подозрением. Возможно, даже боялись его. Максу было все равно. Политика как нельзя лучше подходила ему. Она давала возможность манипулировать людьми. А все остальное для него не имело значения. Он даже говорил, что согласен помогать Уоллесу, но того застрелили, и услуги Макса не потребовались. А потом пошли какие-то темные дела. Я о них ничего не знала. Макс мне ничего не рассказывал. Но однажды принес в бумажном пакете десять тысяч долларов. Где он их взял, Макс не сказал. И постоянно повторял, что хочет провернуть большое дело. Он продолжал говорить об этом перед тем, как его убили. Называл самым большим делом. Говорил, что после него сможет в тридцать восемь лет уйти на заслуженный отдых и увезти нас всех в Европу. Из него так и била энергия. Мы даже стали спать в одной постели, чего не случалось бог знает сколько времени. Дело обещало быть большим, очень большим. Он надеялся получить тысяч двести, не меньше. Потом его убили, и дело лопнуло. И теперь Макс мертв, а на его банковском счету шестьсот пятьдесят три доллара и тридцать два цента. Я собираюсь покончить с собой, действительно собираюсь.
Дороти заплакала, очень тихо, и я вспомнил, что и раньше она плакала так же бесшумно. Я встал, подошел к ней и положил руку на плечо. Оно чуть подрагивало.
