— Еще бы.
Мурфин восхищенно поцокал языком.
— Потрясающе, не правда ли? — внезапно его посетила какая-то мысль, потому что уголки рта поползли вниз, а на лбу появились складки морщин. — Но я не представляю, кто мог это все придумать? Уорнеру Бакстеру Гэллопсу такое не по зубам.
— Нет, это не он, — кивнул я.
— И мне кажется, это не ЦРУ.
— Да, — я вновь кивнул, — для них это слишком большой кусок, особенно сейчас.
— И республиканцы не пойдут на такое. Над ними все еще витает тень Уотергейта.
— Я думаю, они тут ни при чем, хотя именно они и окажутся в выигрыше.
— Есть другие идеи? — спросил Мурфин.
— У меня нет, но, кажется, я знаю человека, у которого их предостаточно.
— Кто это?
— Мой дядя Ловкач. Мне, разумеется, неизвестно, какова его роль в этой истории, но полагаю, что у него должны быть интересные мысли. Особенно, если учесть, что организовать забастовку и тем самым предопределить поражение Чадди Джуго предложил именно он.
«Олд Феллоу Холл», двухэтажное кирпичное здание, находился в шести кварталах от «Тихого уголка». На первом этаже был бар и комната для настольных игр, второй занимал зал, рассчитанный на пятьсот человек. Но сегодня перед сценой в несколько рядов стояли пятьдесят или шестьдесят складных стульев. На сцене одиноко возвышался длинный стол.
К нашему приходу в зале собралось не больше тридцати членов профсоюза, в основном мужчин. Мы сели в последний ряд. Фредди Кунц, все в том же сером костюме, что-то объяснял окружавшим его мужчинам. Слышались энергичные шлепки рукопожатий и приветственные возгласы.
Большинство из присутствующих по пути заглянули в бар и принесли с собой бутылки с пивом, которое и потягивали, ожидая начала собрания. Мурфин спросил, не хочу ли я пива. Я согласно кивнул, он спустился вниз и принес две бутылки.
Мы пили пиво, наблюдая, как заполняется зал, когда в дверях появилась знакомая нам женщина. Мурфин локтем толкнул меня в бок.
— Помнишь ее? — спросил он.
— Конечно, — ответил я. — Она изменилась.
— Да, постарела.
Женщине было лет сорок шесть, и она выглядела на свой возраст, хотя двенадцать лет назад, впервые встретившись с ней, я не мог дать ей больше двадцати пяти, максимум двадцати восьми. Женщину звали Хейзи Гаррисон. В 1964 году ее голос мог повлиять на исход предстоящих выборов, поэтому я специально летал в Сент-Луис, чтобы заручиться поддержкой Хейзи.
Если что-то осталось в ней неизменным, так это светлые волосы. В 1964 году она была стройной и гибкой, но теперь погрузнела, даже располнела, щеки когда-то милого лица обвисли, появился второй подбородок, глаза окружила сетка морщин.
Она стояла в дверях, держа в руке бокал с напитком, который по цвету мог сойти за ледяной чай, но я мог поспорить, что в бокале не чай, а почти чистое пшеничное виски. Я вспомнил, что Хейзи и раньше отдавала ему предпочтение. Она оглядела зал, как бы раздумывая, с кем ей сесть. Ее взгляд скользнул по мне и Мурфину, остановился, вернулся назад. Хейзи выудила из сумочки очки, нацепила их на нос, вновь посмотрела на нас. Улыбнулась, убрала очки в сумочку и пошла к нам.
— Она тебя увидела, — процедил Мурфин, не раскрывая рта.
— Тебя она запомнила гораздо лучше, — ответил я.
— Так, так, так, — сказала Хейзи, подойдя к нам. — Харви Лонгмайр и Уэрд Мурфин.
К этому времени мы уже успели встать.
— Добрый вечер, Хейзи. Ты прекрасно выглядишь, — солгал Мурфин.
— Я выгляжу ужасно, — возразила она. — Я думала, что вы уже умерли, но, похоже, ошиблась.
— Ты не изменилась, Хейзи, — заметил я.
— А разве это необходимо?
— Конечно, нет.
Она прищурилась и оглядела меня.
— Ты слегка постарел, Харви, но в общем все такой же, за исключением усов. Я нахожу, что они очень милы.
— Благодарю.
— Они не колются в постели?
— Моя жена не жалуется.
— Так ты женился?
— Совершенно верно.
— Ты знаешь, сколько раз я выходила замуж?
— Мне помнится, два.
— Теперь уже пять и собираюсь в шестой.
Я улыбнулся.
— А помнишь, как ты прилетел из Вашингтона, чтобы обворожить меня, поссорить с Фредди и Арчем Миксом и склонить на сторону Хандермарка?
— Конечно.
— Это было в шестьдесят четвертом, так?
— Так.
— Кажется, мы не спали всю ночь.
— Это точно.
— А утром позвонили Мурфину в Вашингтон и вытащили его из постели.
— Моей жене это очень понравилось, — хмыкнул Мурфин. — Чрезвычайно.
— А в Вашингтоне, — она повернулась к Мурфину, — ты следил за тем, чтобы я не соскочила с повозки.
— Мне просто повезло, — улыбнулся Мурфин.
— И я не соскочила, — продолжала Хейзи. — Я сказала, что буду голосовать за Хандермарка, и голосовала за него, потому что я всегда выполняю свои обещания. Я никогда не отказываюсь от данного слова. Никогда.
— Ты молодчина, Хейзи, — сказал Мурфин.
— Вы снова с профсоюзом? — спросила Хейзи и покачнулась.
— Не совсем.
— Они говорят о забастовке. Бастовать глупо.
— Полностью с тобой согласен, — кивнул Мурфин.
— Я работаю двадцать три года, и мы ни разу не бастовали. Но сейчас все только об этом и говорят.
— Может, забастовки не будет? — предположил я.
— Ну, мне она не нужна. Вот поразвлечься я с удовольствием, — она подмигнула мне, потом Мурфину. — Как насчет того, чтобы закатиться куда-нибудь после собрания?
— Мы должны успеть на самолет, — ответил я.
— Жаль. Но если вы передумаете, дайте мне знать. У меня есть одна подруга — чистый огонь.
— Мы дадим тебе знать, Хейзи, — улыбнулся Мурфин.
— Ну, ладно, пойду-ка я сяду.
— Мы рады, что встретились с тобой, Хейзи, — сказал я.
— Да? — в ее голосе слышалось удивление. — Неужели рады?
Фредди Кунцу нравилось выступать, вероятно, поэтому он и мог увлечь слушателей. Вот и теперь сорок или сорок пять членов профсоюза государственных работников ловили каждое его слово. И Фредди красочно расписывал, к каким тяжелым последствиям может привести намечающаяся забастовка.
— Послушайте, что я вам скажу, — загремел Фредди. — Я не против забастовки государственных работников. Я стоял в пикетах не меньше любого из присутствующих здесь. Мне разбили голову, но я не жалею об этом, потому что наша борьба позволила организовать профсоюз. Но забастовка, о которой сейчас говорят, не послужит укреплению позиций профсоюза, наоборот, уничтожит его.
— Скажи им, Фредди! — громко воскликнула женщина.
По заплетающемуся языку я сразу понял, что это Хейзи.
На профсоюзные собрания кто-нибудь всегда приходил изрядно выпивши, не стал исключением и сегодняшний день.
— Город в ужасном состоянии, — продолжал Кунц, не обращая внимания на Хейзи, — и все потому, что стоящие у власти политики понятия не имеют, как им управлять. Вы это знаете, я это знаю, и если кто не догадывается об этом, так это избиратели. Но некоторые из политиков не так уж глупы, чтобы не встретить забастовку с распростертыми объятиями. Хотите знать, почему? Сейчас я все объясню. Потому что им нужен козел отпущения, на которого можно свалить ответственность за городские проблемы, и этим козлом станете вы — члены двадцать первого комитета профсоюза государственных работников.
Раздались жидкие аплодисменты.
— Скажи им, что это такое! — выкрикнула Хейзи.
И Кунц рассказал, к чему, по его мнению, приведет забастовка. Предупредив, что она отразится на результатах ноябрьских выборов и может свести на нет все то, что отвоевано у города за последние тридцать лет. Не забыл он сказать и о том, что временные и постоянные увольнения приведут к увеличению продолжительности рабочей недели. И убедительно доказал, что переговоры являются лучшим способом достижения цели, а если уж они не увенчались успехом, то следует обратиться в арбитражную комиссию, но не бастовать.
— Вот что я вам скажу об арбитражной комиссии. Если возникли противоречия с городом, можете не сомневаться, что муниципалитет будет бояться решения комиссии не меньше нашего. Еще бы, кто знает, какое она вынесет решение. Вдруг им придется платить больше, чем в случае подписания контракта. И мы должны учитывать их страх перед неизвестным. Потому что этот страх погонит город к столу переговоров и заставит выработать взаимоприемлемое соглашение. Если же не обращаться в арбитражную комиссию и бастовать, то многие из сидящих здесь останутся без работы после окончания забастовки. А тем, кто все-таки получит работу, придется подписать желтый билет.
Кунц еще не успел выговориться, когда в зал вошли шестеро мужчин, крепких, наглых, уверенных в себе. Все они были молоды, самому старшему едва перевалило за тридцать, и походили друг на друга, как близнецы, возможно, из-за одинаковых темных костюмов.
