Оказавшись в Санкт-Петербурге и нанеся несколько визитов, он вдруг почувствовал фальшь и натянутость в отношениях с прежними друзьями.
Да, все они вздыхали по прежним временам. Но и только, это было единственное, что связывало с этими людьми. Все они были наэлектризованы и деморализованы. «Урвать свой доллар» — стало главным смыслом и их жизни. Это не афишировалось, но в это всё упиралось. Никто не хотел признать, что любая нажива эфемерна, ничего она не решает, в семьях хотели есть, менять прохудившуюся обувь и как-то верстать быт, нелепый и страшный и в советские времена, хотя в других, конечно, измерениях…
Первые четыре дня он жил в самой дешёвой гостинице — с клопами и без горячей воды, — по утрам его будил галдёж азербайджанцев, отправлявшихся на рынки. Его все обнадёживали: вот появится Пётр Петрович и всё уладит, вот вернётся из-за рубежа Дина Михайловна, и всё утрясётся…
Но ничего не утрясалось. Появлявшиеся вакансии тут же захватывались людьми, имевшими более сильный блат.
От него, от Прохорова, не открещивались, но как бы всё более сторонились, избегали, боялись. Да и достучаться до людей становилось всё более проблематично, хотя все вдруг перекрасились и сделались истово верующими.
Он искренне удивлялся: «Неужели с духовным багажом, сляпанным для гоев всего мира два тысячелетия тому назад, можно на что-то рассчитывать?..»
Оказалось, можно. Потому что тысячелетия ничего не поменяли в положении человека: он оставался таким же незащищённым, как и в прошлые времена.
— Всё на самом деле просто, — объяснил ему седовласый академик Н., от которого кое-что зависело. — Главное — верить в Христа. Мы должны страдать за то, что покинули его. Это утишит боль. Теперь мы вернёмся к вере, и он отворит нам врата нового рая.
— Милый друг, да кто же, когда и кому отворял врата?
— Тебе этого не понять, потому что ты отравлен бесовским атеизмом. Бог с нами. Бог в нас.
— Ничем не отравлен. Я верю в эксперимент, и могущество природы. Я принимаю любой рациональный довод!
— Видишь: «рациональный»! А тут нужно не рассуждать, тут главное — просто верить. И чем иррациональнее, абсурднее факты, тем упорнее должна быть вера!
— Так ведь именно это и нужно нашему противнику! Неужто не ясно, каким страшным бичом для человечества обернулась вся эта химера с Христом? Ты же лично понимаешь, надеюсь, всю коварную рукотворность христианства? Оно было придумано как оружие духовного разрушения Рима, военная мощь которого была неоспоримой.
— Ничего не хочу понимать, — верить хочу!..
«Хочу харчо» — тут все аргументы бессильны. В Христа верят, а человека, что рядом — не слышат. И делают вид, что верят, именно потому, чтобы не слышать чужих стенаний. Фарисеям верили, фарисеям верят и верить будут фарисеям.
Вот и комнатных собак оттого развели. Миллионы комнатных собак в нищих квартирах, где живут одинокие субъекты, связанные пропиской и, может быть, пока ещё общим бюджетом…
Он не верил в сны, но этот тягучий, изморный, до утра продолжавшийся сон насторожил и обеспокоил. Потом сон определял его жизнь в течение трёх недель, пока не воплотился в насилие и надругательство…
Что такое человек? Тот же компьютер. Вот ночью прокрутились все исходные положения ситуации, и компьютер выдал своё решение в виде сна. Только как было понятнее, предметнее истолковать его? Подкрадывалась большая неприятность, и он сразу понял, что от неё не отвертеться…
А снилось, будто он, Сёма Цвик, и ещё кто-то из его родственников вздумали ловить рыбу в городском канале. Он привязал крючок, нацепил червяка и забросил удочку, вместо жилки используя полосы изношенной простыни.
Дёрнул раз и другой и вдруг почувствовал — что-то ухватилось, массивное, крупное. «Как бы не сорвалась добыча!» И вот он вытянул огненно-рыжего кота, который тут же впился в его руку острыми когтями. Он кое-как освободился, но вертлявый, вонючий кот, издавая яростные звуки, пытался снова цапнуть его выкалившейся пастью. Сёма не позволял, держа кота за уши и постоянно набрасывая всякий подручный хлам — тряпки, газеты. Но угроза быть расцарапанным в кровь и укушенным до кости сохранялась, и он нёс в обеих руках длинного, как щука, кота, встряхивая и выламывая его всякий раз так, чтобы ни когтистые лапы, ни острые зубы не впились в открытую кожу.
Он понимал, что нужно поскорее как-либо отделаться от кота, и возможности такие возникали, но почему-то он медлил. Вот он прошёл мимо открытой уборной сельского типа, и мысль мелькнула — швырнуть кота в отвратительную жёлто-зелёную жижу, но — не швырнул. Потом подумал, что можно было бы задушить мерзкого кота, но и этого он не осуществил.
Потом блуждал по незнакомому пустому зданию и хотел выбросить кота из окна, но посчитал, что высота невелика и кот останется живым, выследит его и вопьётся в горло.
Можно было бы кинуть кота под колёса проезжавших машин, но это было предосудительно — бросать на виду у всех живого кота под колеса: никто же не знает, какая это мерзкая животина, — посчитают Сёму извергом, мучителем животных.
И вот появился и придвинулся огонь. Огромное пламя бушевало, и можно было бы забросить кота в грохочущее пламя, где он, наверняка бы, погиб. Но Сёма не бросил…
Ясно, где-то рядом колобродила чья-то ненависть. Чёрная энергия распада со свистом проносилась мимо, он оставался невредим, но ничего не мог предпринять, чтобы блокировать эту энергию…
Встал утром разбитый, с острой болью в сердце и тяжестью в голове, чувствуя бесконечную усталость и бесконечную тоску…
Конечно, он предпочёл бы уклониться от обязательств перед своими соплеменниками. Они мешали жить, вносили постоянную тревогу. Но отцепиться от них было невозможно: они убедились, что он способен доставать для них нужную информацию, и плотно сели ему на спину, убеждая в том, что каждый день идёт ему в зачёт: в Израиле ожидает его шикарная вилла и крупный счёт в банке, и его отправят «домой» тотчас, как только обрисуется реальная угроза или завершатся главные дела здесь.
Он всё же переживал. Не то, чтобы его мучили угрызения совести, — никаких угрызений не было. Но надо было как-то объяснить приемному отцу, отчего у него такие натянутые отношения с женой, отчего дочь отшатнулась от него.
Воспользовавшись оказией, он заехал к старику. Тот, хотя и недомогал, радостно поднялся навстречу, обнял и поцеловал его, тотчас же с помощью какой-то родственницы, внучки или племянницы, накрыл праздничный стол.
— Я не надолго, — предупредил Сёма, — я тут мимо проезжал… Хочу сказать, что, может, уже и не удастся больше свидеться.
— Как так? — искренне огорчился старик. — Я вроде ещё помирать не собираюсь. Да и ты смотришься хорошо.
— Я вот что… В Израиль уезжаю…
Старик, плеснувший себе в рюмку немного самодельного смородинового вина, даже пить не стал. Руки его задрожали, и голубые, нисколько не утратившие блеска глаза на секунду задержались на глазах Сёмы так, что он ощутил себя полным ничтожеством перед какою-то неосознаваемой, но могучей силой.
— Что же, не одобряешь? — нарушил тягостное молчание Сёма.
— Не одобряю, — сказал старик. Выбрался из-за стола и отошёл к окну.
— Теперь у нас свобода, — усмехнувшись, сказал Сёма. — Рыба выбирает, где глубже, а человек — где лучше.
— Не то, не то, — поморщился старик и показал пальцем в окно. — Вон, видишь, твой бывший дружок шкандыбает — Лёвка Пугин. И Московский университет окончил, и хорошую работу имел, а пожелал только для себя этого самого «навара» и разрушил и свои мечты, и свою семью, и семью родителей… Горе! От водочки перешёл к соломке, наркотикам всяким… Особого уюта, видишь, душа захотела… А наша душа с тем уютом жить должна, что выпадает для всего мира. Грязно и больно, а ты терпи, доколе терпится, старайся общую долю поправить…
— Это всё прописи, — перебил Сёма. Он начинал злиться: по какому праву ему ставили палки в колёса?
— Так ведь к врагам едешь! Они ведь, а не немцы, нас и тогда убивали, в сорок втором, и теперь убили — не пожалели…
— Так ведь не в Америку еду, а в Израиль!..
— Это всё одно, — с укором сказал старик. Лица его на фоне светлого окна видно не было. Но, может, и хорошо, что не было видно лица.
— Израиль и Запад — разные величины.
— Дети должны продолжать дело отцов.
«Так я и продолжаю это дело», — подумал Сёма, но вслух раздражённо сказал другое:
— Что ты суёшь мне постоянно в нос этот 42-й год?
— А то, — жалобно сказал старик, растирая грудь у сердца. — Немец или русский, служивший у белых, оказался-то прав… Увы!.. Он ведь видел, как я тебя из толпы выхватил. Видел! И мог бы расстрелять — это было что чих чихнуть… А он только усмехнулся и покачал головой: «Ну-ну, мол, испытай и ты своё милосердие!»
