— Наша жизнь полностью в нежных руках Томико… Для умирающего от отравления утешением является харакири повара, — насмешливо закончил он.
Имя его сестры успело вылететь из головы Адель, и Кен вовремя назвал его — Томико.
Перламутровые ломтики были выложены в форме бабочки на круглое блюдо, с ним соседствовала тарелка поджаренных плавников и фарфоровая чаша бульона из ядовитой дряни. Адель тяжело вздохнула.
Еда вечерняя, любимый Суп морской!
Когда сияешь ты, зеленый и густой —
Кто не вдохнет, кто не поймет тебя тогда,
Еда вечерняя, блаженная Еда![6]
В качестве закусок предлагались водоросли, морская капуста и пластинки филе осьминога. Адель наблюдала, как каждый из присутствующих отправил в рот по кусочку фугу — видимо, именно так в японце сызмальства воспитывали камикадзе.
— Что нового?
— Наши новости подождут. Расскажи про убийство графа, — помощник Кена поправил очки. — Кому понадобилась его смерть теперь?
Мальчик бросил на вернувшуюся Томико любопытствующий взгляд, но строгий облик матери выражал достоинство скромного молчания, и в ее присутствии ребенок не смел нарушить этикет.
— Бернадотты — королевская семья Швеции, — шепнула Адель толстячку. — Граф Фольке был слишком талантливым дипломатом, склонил Гиммлера к измене. [7] Вот и недоумевают, почему «благородного миссионера» шлёпнули именно сейчас.
Томико сжала губы, а Кен взглянул на Адель.
— Сменим тему. Каникулы закончились, как школа, Яса? Я вижу, ты похудел.
«Яса» — про себя отметила Адель. Мальчишка ловко орудовал палочками, поглощая огромные порции.
— Спасибо, — успел поклониться он, — все в порядке.
Все выжидающе смотрели на круглое лицо Ясы. Неужели отголоски войны не затронули ребенка? Не подвергли насмешкам одноклассников? Не вызвали в отпрысках победителей ненависти к маленькому самурашке? Откровений Ясы так и не дождались.
Извинившись, Адель вышла из-за стола. Она легко нашла кухню, отворила череду шкафчиков и вытащила мусорное ведро. Поверх кучи овощных обрезков лежала ядовитая требуха и колючая кожа фугу. Обернув пальцы платком, Адель подцепила пару комочков икры, завернула и спрятала в карман. Поставив ведро на место, она вернулась в гостиную.
Постелили Адель в одной из комнат второго этажа, на полу. Она забралась под квадратное одеяло, уткнулась в набитую гречкой подушку и блаженно закрыла глаза — она без труда уснет на непривычном ложе. На войне быстро привыкаешь использовать любую свободную минуту для отдыха. Адель потянулась к выключателю лампы-торшера и заметила выглядывающую из-под матраса книгу. То было американское издание Сэй Сенагон «Записки у изголовья». Заботливая Томико не позабыла даже о такой мелочи, как чтение перед сном.
Книги… Адель было семь, когда они исчезли в пламени гигантского костра. Невыносимый жар будто выжег запретные имена на холодном мраморе ее памяти.
— Против классовой борьбы и материализма, во имя народной общности и идеализма я предаю пламени сочинения Маркса и Каутского! — звенел над толпой восторженный голос, и, словно грешные души, взвивался к почерневшему небу дым.
— Против декаданса и морального разложения я предаю огню писания Генриха Манна, Эрнеста Глезера и Эриха Кестнера!
— Против подлости мышления и политического предательства я предаю пламени сочинения Фридриха Фостера! — скандировала сотня голосов.
— Против разлагающего душу преувеличения значимости секса, за аристократизм человеческой души я предаю огню писания Зигмунда Фрейда!
— Против литературного предательства я предаю огню сочинения Эриха Марии Ремарка! — вторила Адель.
Из огня неслись жуткие нечеловеческие крики, страх перед болью, смертью слился в отчаянном зове и проклятии. Ужас проткнул сердце, Адель чувствовала холодную сталь его иглы и не могла пошевелиться, пока стыли руки. Из щелей заколоченного сарая вырывался дым. Голоса горящих людей… Сдирая ногти, они стучали в окна, трясли двери до безнадежного отупения. Детский плач, вторящий рыданиям матерей. Адель стало плохо.
— Зарево служит прекрасным освещением. Можно обойтись без вспышки, — рассуждал фотограф, устанавливая треножник.
Ее стошнило.
Laguz — поток. То, что ведет.
Без понимания и оценок погрузитесь в жизнь.
В темноте она включила лампу, поглубже вздохнула, чтобы избавиться от дрожи. Успокоившись, прошла в ванную, ощутив босыми ступнями тепло пробкового коврика. Сняла мокрую от пота рубашку и взошла по ступенькам подиума. Там располагалось глубокое отверстие шириной метр, кое японцы принимали за ванную. Адель включила воду, и ее тело тут же покрылось мурашками.
— Рыбья кровь! Мерзлячка! — шептала она. Несмотря на отличное здоровье, по ночам коченели ступни.
Оказалось, в железной бочке располагались сидя, и находиться в мягком кресле воды было приятно. Рядом стояла вазочка с океанской солью, приглашая зачерпнуть горсть и ссыпать кристаллы в ванну. Пар окутывал лицо и шею, состояние невесомости овладевало Адель.
Выкупавшись, она вернулась в спальню, вытащила из шкафа вязаные носки и байковую пижаму, а из сумки — дорожную аптечку. Наложив на распухшее плечо согревающую мазь, она затянула его бинтом и забралась в постель, темнеющую квадратом посреди прямоугольника комнаты. Концентрированная пустота вокруг. Завершенная. Геометрическое ничто.
Ее часы показывали четыре утра.
Когда в соседней комнате Ясы зазвонил будильник, Адель осилила «Записки у изголовья». Она встала, долго чистила зубы, потом разминалась кувырками на матрасе.
— Где все? — спросила она, спустившись в гостиную — свежая, с идеальной прической, в отглаженном костюме.
— Доброе утро, — кивнул ей Кен. — Яса в школе, Томико в магазинах, Уэдзаки у себя. Чай будешь?
Адель устроилась напротив, присев на пятки у низкого столика. Да, этот мужчина прекрасно овладел английским, одевался с европейской непринужденностью, источал уверенность в собственных силах. Но разве это могло кого-то обмануть? Стоило только поднять взор, чтобы наткнуться на раскосые щелки.
Кен достал из портсигара новую сигарету, щелкнул зажигалкой и взглянул на Адель. Голубые глаза, белые волосы… Глянцевая красота, без изюминки, вдохновения. Всего лишь расчетливо высеченный образец.
— Существует легенда о монахе Бодхидхарме, который, медитируя, задремал, — Кен затянулся, выпустил из уголка рта дым. — Когда проснулся, в презрении и гневе к себе вырвал веки. В том месте, куда он их бросил, вырос куст. Его листья стали заваривать и получили напиток бодрости.
Ни к чайнику, ни к шкатулке с чаем Кен не прикоснулся. Адель выжидающе смотрела на него.
— Попробуй, — Кен придвинул к ней бамбуковый венчик и изящную старинную чашку.
Адель вспомнила, как вела церемонию Томико, и открыла шкатулку. Само действо, совершаемое женщиной, олицетворяло роль, какую отводил ей мужчина — ухаживать, ублажать его — хозяина. Сжав губы, Адель ссыпала растолченный зеленый порошок в чашку, потянулась к чайнику… Кен знал о ее прошлом и, тем не менее, давал понять, в чем видит женское предназначение. Смешно, японец, низшее существо, решил управлять ею! Ошпарившись кипятком, Адель чертыхнулась и, не глядя на Кена, стала ритмично взбивать массу венчиком. На поверхности зеленой жижи таяли пузыри. Соприкосновение фарфора с бамбуком рождало мелодичный звук, низкого тона, приглушенный. Она вспомнила пронзительный звон серебряной ложки, размешивающей в кружке сахар, и поймала себя сосредоточившейся на тихом, непривычном для слуха дуэте. Раздражение ушло.
Поставив чашку перед Кеном, Адель отвела взгляд. За стеклом на открытой площадке балкона росли карликовые деревья, струился искусственный водопад, омывающий крошечную скалу. Над садиком, за балконной решеткой резали пространство четкие линии современных пирамид.
Кен молча затушил сигарету, обернул чашку шелковой салфеткой и пригубил.
— Зачем ты привез меня сюда? — бросила она с иронией. — Ждешь платы за спасение? Кого мне убить? Велевшего бомбить Нагасаки?
Кен поставил чашку, взял ее руку в ладони. Ему стоило чуть надавить на кожу меж тонких пальцев — кисть Адель мгновенно онемела, стала безвольной и мертвой.
— Одним прикосновением я убью человека. Как ты думаешь, я нуждаюсь в помощи женщины?
— С моей стороны было неблагоразумным поселиться здесь. Вызови мне такси, — она встала.
Кен, усмехнувшись, подошел к телефону, набрал номер.
— Сегодня в Нью-Йорк прибыли двое твоих знакомых-шведов, — и назвал диспетчеру адрес.
Он имел в виду тех европейцев, слишком тяжелых для бега по израильским улицам. Адель задумалась.
