— Это была девчонка? — спрашивает Бордей. Франсис не отвечает. Какой смысл отвечать, что это была не девчонка, а мальчишка? Глупо. В глазах у мальчишки не было удивления, он с самого начала знал, что его убьют. В них не было ни мольбы, ни даже ненависти. Вот это и было страшнее всего. Мальчишка не ждал ничего другого. Он знал. Почему Франсис не может этого забыть? Почему, с тех пор как его ранили, это повторяется в его снах с поразительной точностью? Мальчишка был не первым, кого он прикончил, и деревня не первой, которую он жег. Он уже успел сделать немало непоправимого. Тогда он ничуть не переживал — война есть война. Раз воюешь — приходится убивать. Раз парень спрятался, а не ушел со своими — значит, он воевал. Тогда вопрос сержанта лишь на миг смутил Франсиса. Но почему он не может забыть этого? Ведь и Бордей давно мертв, его убили при очистке сектора РЦ-6.
Конечно, самым ужасным было то, что парень знал наперед, что его убьют. А Франсис почувствовал себя в ловушке, выхода не было. В этой войне прикончить раненого было самым обыкновенным делом. Особенно, когда партизаны рядом… Партизаны… Это слово причиняло ему, боль, как и всем старым солдатам. Давно ли они сами были партизанами и гнали бошей из Франции? Как можно теперь называть этим святым словом туземных противников Бао-Дая? Назвать их «милиционерами» было бы также неправильно, потому что многие среди них мобилизованы насильно. Нет, эти слова не подходили, они сталкивались в его мозгу и отскакивали друг от друга.
Беспокойство охватило его, когда он приехал во Францию на похороны отца. При желании он мог в следующем же году вернуться на родину. Он поступил наоборот: вернулся в Тонкин и сам себе отрезал путь к отступлению. Когда Рувэйр-отец стал начальником полиции, Франсис дрался с немцами и вишистами в маки. После Освобождения он попал в Первую французскую армию, и в ее рядах вступил в побежденную Германию Гитлера. Справедливость восторжествовала, одержанная победа окрасила мир в иные краски, все дороги были открыты его молодости. Тогда Франсис мало думал, ему и в голову не приходило, что он восставал против того лагеря, в котором сражался его отец. Он хотел на деле доказать свою силу и правильность избранного пути. Франсис поступил в офицерскую школу и сам выбрал Индокитай, где производство шло очень быстро. В регулярной армии посмеивались над самодельными офицерами войск Сопротивления. Он хотел показать всем, что из них получаются настоящие офицеры.
Так Франсис стал бойцом, боевой машиной высокого класса. В другое время он окончил бы Сен-Сир, как его дед, полковник, погибший в Сирии в 1923 году, пятидесяти лет от роду. Франсис пошел в маки против воли отца — отчасти потому что отец его был недостойным отпрыском рода Рувэйров. С Великой революции он был первым Рувэйром, уклонившимся от военной карьеры. Франсис решил взять реванш за отца.
Все его предки были военными. Один пал в Крыму в 1854 году, другой погиб на Мадагаскаре. Рувэйры участвовали во всех колониальных войнах… Когда Франсис вернулся на родину, в 1949 году, там поднималась волна забастовок. Отца похоронили втихую, словно хотели отмахнуться от досадной помехи. В Индокитае Франсис привык сражаться бок о бок с бывшими эсэсовцами, он считал, что ни честь, ни знамя от этого не страдают. Приходилось использовать побежденных, вот и все. Их не прятали, перед ними не заискивали. Оказавшись в Париже, Франсис перестал что-либо понимать. Встретив товарища по маки, Франсис насмерть разругался с ним. Тот не посмел назвать войну в Индокитае «грязной», но было ясно, что он так думает. Он вовсе не был коммунистом, он был католик из левых, и только. И все же он сказал: «Все вы там преступники!» Никто не приходил в восторг от того, что Франсис сражается в Индокитае. Он вернулся туда полный ярости и отвращения. Родина загнивает. Все надежды рухнули. В 26 лет он был лейтенантом, что было не так уж плохо, если начинаешь с рядового. Однако в Париже и в Ханое он не встретил почета, а лишь косые взгляды. Причины этих взглядов были различны, но суть дела от этого не менялась. Он не мог привыкнуть к штатской жизни.
Франсису удалось устроиться так, чтобы остаться в Индокитае. По его просьбе, его перевели в десантные войска, и он окончил школу парашютистов так же успешно, как и школу офицеров. Вскоре Франсиса должны были произвести в капитаны. С этого все и началось.
Сначала раздражение, потому что не приходила победа; гнев после Као-Банга, смятение после Черной реки. Когда командующим был назначен маршал де Латтр, Франсис говорил всем и каждому: «Теперь дело пойдет. Я его знаю, я видел, как он работает. Мы все видели переход Рейна и Штутгарт. Он — единственный настоящий, без дураков…» И действительно, многое переменилось. Как-то на смотре в Ханое де Латтр узнал Франсиса и сказал ему: «Я здесь ради таких, как вы. Не ради полковников, а ради вас я принял это назначение…»
Как только де Латтр погиб, все развалилось хуже прежнего. Теперь Франсис понимал, что первые симптомы крушения ощущались еще при де Латтре, и воспринял это как личное поражение. Он больше ни во что не верил. Его перебрасывали с одного поста на другой, и всюду он видел, что враг становится сильнее день ото дня. Не хватало продовольствия и боеприпасов, шагреневая кожа угрожающе сжималась, гибли товарищи, лагери для военнопленных были набиты безответными кули. И всюду американцы, свеженькие, насмешливые, ничуть не усталые. Их распирали благие советы, иногда, чтобы убить время, они поучали французов искусству политической пропаганды. Они готовились подхватить падающий плод и во все горло ругали неумелость и низкие боевые качества туземных войск. Они были хозяевами, которым в равной мере было наплевать и на боевую славу французов, и на императора Бао-Дая.
Последний пост Франсиса находился в самом центре Аннама. Единственное, что он мог там делать, — это мешать вьетнамским сборщикам взыскивать подати, как в свое время они мешали вишистским контролерам. Впрочем, нет, сравнение было неудачным, оно было подсказано чувством собственного бессилия. Вернее было бы сказать, что он со своим специальным отрядом боролся против вьетнамских бойцов из маки. Примерно так же немецкие части когда-то пытались препятствовать снабжению партизанских отрядов Сопротивления. Здесь, в Аннаме, вокруг французов тоже вилась туча добровольных шпионов и осведомителей, как вокруг бошей во Франции. Даже девок в солдатских борделях приходилось опасаться. Надежна была одна только хозяйка, в свое время выдавшая жандармам вьетнамского комиссара…
И вот Франсис возвращался побежденным. Но не так, как возвращались другие, проигравшие только сражение. Он проиграл гораздо больше, он потерял все: свои надежды, свою молодость, свое здоровье. Он пошел воевать, чтобы силой и мужеством подняться до своего деда, до предков-героев. Надо было опровергнуть отца, искупить его вину, вернуть себе право на гордость и честолюбие. Надо было вернуть жизни смысл. А теперь он еще более, чем прежде, достоин презрения, искалечен, как и отец, в безумной и уродливой бойне. Он стал неудачником, неспособным даже прилично жить своим трудом. В армию он больше не верил, да и что могла дать ему армия? Место чинуши в какой-нибудь паршивой канцелярии. А в перспективе — отставка в чине майора. Плечо никогда не срастется. Болотная лихорадка сгубила печень, до гробовой доски он обречен на строжайшую диету. В свои 32 года он — развалина. Дух сломлен, морали нет. Эти штучки с моралью известны, они вроде ампутации.
Мораль не отрастает заново. Конечно, можно делать вид, что это не так, но такими фокусами и галерку не обманешь. И выбросить из головы это нельзя. В свое время он немало посмеялся над любителями ломать голову над неразрешимыми проблемами. Они кончали тем, что свою тоску и недоумение принимались заливать вином. Но ему-то война была по вкусу, и он готов был начать все сначала. Перейдя в десантные войска, он даже жалел, что слишком стар, и завидовал тем, кто помоложе…
Мадам Рувэйр приходила к нему каждый день. Она рассказывала ему о парне, бывшем дарнановце, который ее очень интересовал. Франсис слушал болтовню мачехи, словно она могла указать ему путь. Он хранил свои тайны и боялся прихода ночи. Он больше не говорил мадам Рувэйр, что ома ему надоела, и не спрашивал врачей о своем состоянии, хотя чувствовал себя заметно лучше. Ему разрешили вставать и даже совершать небольшие прогулки.
Как-то раз мадам Рувэйр не пришла. Франсис сразу показался себе еще более несчастным, одиноким и покинутым. Он уже успел привыкнуть к мачехе, к ее болтовне, которую можно было слушать в пол-уха. Дела под Дьен-Бьен-Фу шли все хуже. Все чаще приходилось подолгу спорить с соседями, а споры обостряли тоску. С ребятами, что там воевали, было кончено, их попросту принесли в жертву, а спрашивается: для чего? Однако все знали, что это так. Франсис возражал по той же причине, по которой не хотел возвращаться во Францию: не было иного выхода. Лейтенант-парашютист из его палаты накричал на него. Это не победа вьетов, это предательство коммунистов, удар в спину и прочее. Разозлившись, Франсис заорал: «Да не вьеты меня так отделали, я сам!..» Его не поняли. У него было слишком много пальмовых ветвей на военном кресте, чтобы его можно было принять за самострела или считать, что он схлопотал себе ранение, чтобы вернуться на родину. Франсис постарался заставить понять себя, но чем больше он говорил, тем яснее ему становилось, что никто его не понимает. Все соглашались только в одном: война бессмысленна, она ни к чему не ведет. Они тщетно пытались поверить в чудеса, которые защитили бы их от дурных известий. Один тип из армейской кинослужбы, плохо поправлявшийся после ампутации руки, называл это занятие «писать статьи по-парижски». Сюда входили все сплетни и россказни, истории, разведенные на розовой водичке, радиопередачи о красивой жизни и грусть об эротических снах.
