— Дайте мне подумать, Фольезе. Возможно, мы так и сделаем. Дайте мне поразмыслить минутку.
И снова стал листать. Пока не нашел заметку.
Но это была всего лишь небольшая статейка. Убитые партизаны. Их имена, даты рождения. Никаких мотивов. Никаких фотографий. Чистая хроника: прошедшее, анонимность в этом скоплении имен, перечисленных с крайней холодностью, допущенной при их упоминании. Ничего.
Он с громким шелестом свернул раскрытый экземпляр. Другой экземпляр. Зеленые глаза журналиста вопросительно блестели.
— Еще секунду, Фольезе. Дайте мне еще здесь проверить.
Он начал с конца, задом наперед. Страницы нового экземпляра были более жесткими, они хрустели под пальцами Монторси. 3 февраля 1945 года. Через несколько дней после первого убийства — вторая казнь. Он нашел и вторую статейку. Сухая хроника смерти, холодная, инертная, как пыль от консервирующего вещества на издании. Миниатюрные одинаковые буквы, из которых составлены имена и даты. Ничего больше. Ни намека на причину, на мотив, который заставил два взвода солдат уничтожить ребят. Это были репрессии? Существовал какой-то донос? Возможно, дат недостаточно. Возможно, расследование что-то упустило из виду. За событиями всегда что-то стоит. Однако что?
Был еще один экземпляр. 12 февраля 1949 года. Служащий архива, возможно, откопал какую-то отсылку ко времени, когда была установлена доска. Монторси уже потерял присутствие духа, это читалось у него на лице. Есть такие моменты, когда на лице можно читать как в книге без слов: это почти разорванная бумага, сильно потрепанная в середине, возможно, скукожившаяся из-за засушливого климата или попавшая в огонь. Теперь Монторси был желтым, а журналист подмечал каждую перемену в этой бледности, вызванной тем, что тому не по себе, — такое, возможно, происходило и с ним самим когда-то или произойдет в будущем.
— Что, дело не идет, а? Поиски впустую?
— Если я ничего не найду, то я вам ничего не скажу, Фольезе.
— Обращайтесь ко мне на «ты».
— Вы тоже.
12 февраля 1949 года. Буквы, местами неразборчивые из-за дефектов типографской краски. Портрет нации, которая попыталась возвеличиться над самой собой — после поражения, после разгрома. Внутриполитические сводки, колонки цифр, знаменующих упадок экономики. Реклама фирмы сладостей, теперь уже остановившей свое производство: цены — смехотворные.
Наконец он увидел фотографию, заголовок и маленькую статью, которая служила письменным комментарием к большому изображению, — в местной хронике.
В центре видна была доска — радужная, размытая мраморная поверхность, залитая бледным солнцем, на этом документальном фото. Люди в пальто и шляпах стояли широкой цепью и мрачно смотрели в объектив. Трое слева, четверо справа. Два лица выделялись на общем фоне, бледные, но отчетливые, за спинами стоящих.
Он стал читать.
МУЧЕНИКИ ДЖУРИАТИ
Установлена доска на вечную память о гибели миланских партизан
Милан. Вчера в 10:30 мэр Милана Антонио Греппи открыл мемориальную доску, установленную в память о казни, учиненной фашистами на спортивном поле Джуриати, в результате которой лишились жизни четырнадцать молодых партизан. На гражданской церемонии, помимо мэра Греппи, присутствовали вице-секретарь Коммунистической партии Италии Луиджи Лонго, сенатор от коммунистов Джанкарло Пайетта, секретарь Союза итальянских партизан Марио Анноне и Президент Всеобщей итальянской компании по эксплуатации нефтяных месторождений и заводов по переработке нефти «Агип» Энрико Маттеи. Все они во время национал-фашистской оккупации сражались в рядах Сопротивления, которое добилось освобождения итальянского народа.
Энрико Маттеи.
— Так…
— Что такое, Монторси?
— Нет, здесь говорится о дьяволе…
— ЦРУ?
— Нет, нет… Маттеи… Мы разве не говорили только что об Энрико Маттеи?
Фольезе было любопытно. Он встал, прошелся вокруг письменного стола, наклонился из-за спины Монторси.
— Вот… Вот Маттеи…
Монторси:
— Вот этот, слева?
— Да. Это он.
— А другие? Ты узнаешь их?
— Погоди… Рядом с Маттеи… Гм… этого я не знаю… Потом Пайетта, да, это Пайетта, он с трубкой… Посмотрим-ка… Справа… Справа, возле доски, — это президент АНПИ, Союза итальянских партизан, это Анноне. Я брал у него интервью год назад — это потрясающий человек, такое острое чувство юмора… Ну, это Лонго, точно… А вон тот, с лентой через плечо, — это, должно быть, мэр. Двое позади… гм… нет, сдаюсь, я не знаю, кто это такие.
Они замерли в молчании; бумага, казалось, трепетала под взглядом лампы. Было тепло и сухо. Фольезе снова поднялся. И снова сел.
— Ты удовлетворен? Монторси почесывал в затылке.
— Даже не знаю…
— Ты достаточно хорошо обдумал мое предложение? Я провожу за тебя расследование. Ты предоставляешь мне исключительные права.
Да, он достаточно хорошо это обдумал.
— У тебя есть время?
— Я весь внимание…
— Хорошо. Фольезе, однако, послушай… Ни одно слово не должно выйти отсюда.
Фольезе поджал губы.
— Договорились?
— Договорились.
Вздох — благое средство затянуть любой момент.
— Дело вот какое…
Он объяснил ему все. Объяснил, как кожа на высунувшейся из пакета руке малыша, найденного под плитой на Джуриати, произвела на него впечатление своим видом: будто пластмассовая, синюшная, похожая на кукольную. Он рассказал ему о попытках проследить связь с педофильскими кругами — если такие круги действительно существуют в Милане. А он, Фольезе, знает об этом что-нибудь? Нет, тот ничего не знает, но может навести справки. Он сообщил ему о посещении Исторического архива Сопротивления. Сказал о недостающих карточках: никаких следов убитых на Джуриати партизан. На некоторое время он замолчал (Фольезе в это время продолжал разглядывать его в тишине), прежде чем рассказать о мумии, об одеревеневшем трупе неизвестного партизана, хранящемся в раке в дальней комнате архива. Он сообщил ему также и о ребенке — о фотографии напротив мощей. Потом о «жучке». О том, как он выяснил, что у него забрали дело, чтобы передать его в полицию нравов. Вернулся назад, рассказал ему об отделе судебной медицины, о мрачной, давящей атмосфере в коридоре, ведущем в зал для вскрытий, о докторе Арле и его сотрудниках, которые, как он выяснил, были у Болдрини, пока он производил расследование на Джуриати. Доктор Арле и его люди из отдела судебной медицины, которые казались какой-то сектой…
— Секта… — Фольезе в задумчивости потирал подбородок, скривив рот, зажав складку кожи на шее между большим и указательным пальцами, в то время как пальцы другой руки барабанили по столу.
— Секта, говорю тебе. Но возможно, это все моя навязчивая идея… Видно, мне в голову ударили испарения формалина. Или присутствие трупов…
— Нет, не то…
— Тебе что-нибудь приходит на ум?
— Нет, но… если ты журналист… видишь ли, я не знаю, то же самое это — заниматься твоим ремеслом — или нет. Случаются совпадения. Начинаешь верить, что связь между разными вещами, в конце концов…
— Представлять все себе. Вот хлеб для того, кто с нуля должен воссоздать всю картину…
— Ну, это вопрос интуиции…
— Видишь ли, Фольезе, это тоже, возможно, верно, но… на самом деле, а?.. Так вот интуиция, мне кажется, не столь уж отлична от этих совпадений… Но к чему весь этот разговор о совпадениях?
— Нет, это потому что ты говоришь мне об управлении, об отделе судебной медицины. Ты говоришь мне о секте… А из информации, которая есть у меня…
— По какому поводу?
— Расследование. Расследование, о котором я тебе рассказывал. То, что я отдал в «Джорно». Расследование об американцах, о ЦРУ в Италии.
— И?..
— Это тоже останется между нами, правда? Между мной и тобой…
— Дальше, Фольезе… Я уже практически оскандалился. Ты знаешь, что будет, если на Фатебенефрателли пронюхают, что я рассказал тебе о расследовании, о котором даже не сообщалось прессе?
— Так вот… Дело в том, что… согласно тому, что я выяснил, американцы прибыли в Италию вместе с некой сектой…
— Сектой? Как это может быть? Но ведь они собираются у нас обосноваться… Ведь существует программа наладить координацию с военными базами, ты мне говорил…
— Да, да… Но это каналы… скажем так, официальные…
— И что, если каналы неофициальные?
— Да… Именно…
— Секта?
— Секта. У меня есть имя.
— Имя секты?
— Того, вокруг кого вращается эта секта. Они молча поглядели друг на друга.
— Какое имя?
Фольезе еще немного помолчал. А потом произнес его:
— Ишмаэль. Его зовут Ишмаэль.
