— Людей? — спросил Монторси.
— Человека, сказать по правде.
— Какого человека?
— Того, вокруг кого будет вертеться группа.
— Святошу…
— Ну, я полагаю… Об этом я ничего не смог узнать. Только имя.
— Имя?
— Имя.
— Ишмаэль?
— Именно, Ишмаэль.
Американцы, Маттеи.
Американцы, Ишмаэль.
Ребенок под плитой на Джуриати. Маттеи перед мемориальной доской на Джуриати.
— Ты что думаешь об этой истории с Джуриати? — спросил Монторси.
Журналист перенес свой вес на другую ягодицу, перекинул ногу на ногу.
— Здесь есть два интересных момента. Я бы отталкивался от них.
— Какие моменты ты имеешь в виду?
— Ну… Первое — это, разумеется, доска. Если кто-то убивает ребенка, то есть если этот кто-то маньяк, то первое, что он делает, — это пытается спрятать труп, разве нет? Если ты спрятал труп — значит скрыл преступление. Если только ребенок не был похищен или, как я понимаю, о его исчезновении не заявили. Но даже в этом случае такое заявление должно произвести много шуму. А мне кажется, что не…
— Нет, я проверял. Хотя чиновник из полиции нравов, который знает об этом больше, чем я, говорит, что круг педофилов существует и что, вероятно, речь идет о круге очень высокопоставленных персон, неприкосновенных.
— Такие вещи, впрочем, всегда существовали… Нет, но дело в том, что оставить его там, на виду, рядом с доской, — это значит прежде всего пойти на риск: тебя могут увидеть, это общественное место, так или иначе… А потом, в любом случае ты знаешь, что его скоро найдут. Сколько часов прошло между временем смерти и временем обнаружения?
— Мало. Мало.
Фольезе, задумчиво:
— Вот именно… Я вижу в этом что-то вроде предупреждения. Не знаю… сигнал… возможно, ритуал…
— Это почти тот же вывод, к которому я пришел. Тогда должна быть какая-то связь с доской…
— Да, в том смысле, что иначе… какое содержание у этого знака? Как понять значение такого рода деяния?
Монторси нахмурил лоб.
— Однако есть какое-то значение для того, кто действительно знает о том, какова связь между ребенком и доской, разве не так?
— Да, но ты знаешь, что первой его нашла полиция. Или это было предупреждение кому-то внутри полиции, или же они надеялись, что об этом узнает… кто-нибудь из газетных кругов, нет?
Снова уныние — у Монторси.
— Нужно работать с тем, что мы имеем. Информация о партизанах и о доске… Практически ничего. Карточки на партизан отсутствуют. В этом ты, Фольезе, правда можешь быть очень полезен. Ты можешь двигаться, а я…
— Так вот второй факт, который мне кажется относящимся к этой истории, — то, что у тебя забрали дело… Мне кажется, у тебя его забрали, потому что ты не закрыл его…
— Это как посмотреть. Это нередкое явление. Не в первый раз у меня забирают расследование…
— Да, но если у тебя его забрали, это значит, что кто-то это предупреждение, ну или смысл того действия, понял.
— У нас, в управлении?
— Если предпосылки верны, а у тебя забрали дело… ну, скажем так, чтобы притормозить его… так вот это значит, что кто-то в полиции, кто-то над тобой, понял, что некоторые вещи не следует трогать.
Теперь они смотрели в пустоту — некую форму мысли в пространстве между их взглядами, — момент, когда все может свершиться, но ничего не приходит на ум: никакой стратегии, никакого плана. Ничего.
Монторси промолвил:
— У нас мало сведений. Имена партизан. Даты. И как максимум — фотография открытия мемориальной доски.
Фольезе засмеялся:
— Фотография с Маттеи и прочими.
Монторси тоже улыбнулся:
— Но я даже не знал, что он был партизаном, Маттеи.
— Да. Он был командиром Корпуса добровольных борцов за свободу.
— То есть?
— Белые партизаны, католические. С одной стороны, коммунисты. С другой стороны, бойцы из Партии действия, светские, республиканцы. Чтобы дорисовать треугольник, были нужны католики. Маттеи был в элите, на вершине иерархической лестницы белых партизан. Впрочем, странно. Присутствие Пайетты и Лонго, коммунистов, а также президента АНПИ, Союза итальянских партизан — а они красные — рядом с Энрико Маттеи. Если хочешь, я отсюда начинаю свое расследование.
— А я тем временем пойду поговорю с Арле из отдела судебной медицины…
— Когда?
— Завтра.
— В таком случае и я попробую откопать немного подробностей об этой казни.
— Да, попробуем таким образом. Прощупаем почву.
— Возможно, это нас ни к чему не приведет.
— Во всяком случае, мы хотя бы попробуем. Хуже мы, уж во всяком случае, не сделаем.
Фольезе, сияя:
— И даже если мы ничего не найдем, ты дашь мне первому знать о ребенке, правда?
— То есть?
— То есть если ты узнаешь, что они хотят созвать пресс-конференцию, ты предупредишь меня?
— И так ты обойдешь всех. А ты стервятник, Фольезе. — Монторси смотрел ему прямо в глаза, но благодушно. Фольезе не был стервятником. Это механизмы. Техника безразличия, которая называется журналистикой.
— Говорю тебе, Монторси… Я хочу со всем покончить здесь. Я хочу перейти в «Джорно». Все, что поможет мне вырваться из этой братской могилы, приветствуется.
— В «Джорно»?
— В «Джорно».
— К Маттеи?
— К Маттеи.
Внезапно что-то переменилось в застоявшемся воздухе огромного круглого зала. Это была какая-то вибрация, нарастающий шум. Казалось, даже круглый пандус и балконы-кабинеты дрожали. Постепенно нарастала тряска, которая разрывала воздух. Голоса вдруг затихли. Все лица, удивленные, перекошенные, повернулись к центру. На арене огромная толпа, как в день Страшного Суда, идущий кругом пандус — колоссальный памятник недеянию, идущий к слепой галерее, наполненной тишиной. Затем возник глухой шум, шум, который, казалось, был источником всех звуков. Воздух сжался, потом расширился горячим потоком. Лица погасли. Что-то темное и лучистое, казалось, взорвалось в огромном помещении и будто разрезало его на два полукружия. Как оползень во времени, как опасная радиация, которая затронула все и всех. Потом медленно возник в центре лифт-клетка, внутри стояла неподвижная прямая фигура, она медленно поднималась из глубины, являясь на свет в центре зала. Это был директор. Он был одет в темное, с восковым лицом, с лихорадочными глазами, уставленными в одну точку, туда, где стояли Монторси и Фольезе, но дальше, — взгляд, потерявшийся в бескрайней дали, за пределами круглых стен. Лифт остановился. Дверь открылась. Шатаясь, как умирающий, директор сделал несколько шагов в безжизненной тишине, среди десятков немых белых тел, которые плотно наполняли собой зал. В воздухе возник второй оползень, поменьше, ощутимый вокруг фигуры директора. Он говорил тихо, рот его дрожал, в то время как с губ, словно тяжелое, гладкое яйцо, падала массивная Новость, которая эхом расходилась от центра к стенам, теряясь и разбавляясь в пространстве, чтоб потом снова разрастись, отдельные слоги, сначала «мер», потом постепенно, в повторениях оно искажалось: «мру», почти «мр», — а после тишина.
Директор сказал:
— Он умер. Он умер. Убили Энрико Маттеи.
Спустя несколько минут в руках у Монторси и Фольезе была сводка новостей.
Офис АНСА.[8]27 октября 1962 года. 19:10
РАЗБИЛСЯ САМОЛЕТ МАТТЕИ
Милан. После последнего выхода на радиосвязь с контрольной вышкой Линате в 18:57:10 реактивный самолет I-SNAP с инж. Энрико Маттеи, президентом ЭНИ, на борту, не подтвердил сигналы начала процедуры приземления. Согласно уточненным на данный момент данным, самолет разбился в местечке Альбаредо, в коммуне Баскапе провинции Павия. В живых никого не осталось. На борту самолета вместе с инж. Маттеи находились пилот Ирнерио Бертуции и американский журналист Уильям Фрэнсис Мак-Хейл.
Они прочли заметку. Было слишком поздно, бесконечно поздно.
Нью-Йорк Таймс
5 ноября 1962
Смерть серого кардинала
Вашингтон Ди-Си. Бывают случаи, когда смерть отдельного человека, который не пользовался особенно широкой известностью, обретает мировое значение. Так, возможно, будет и в истории с Энрико Маттеи, погибшем несколько дней назад в авиакатастрофе.
Маттеи, хотя и был известен только как глава топливной монополии своей страны, был, вероятно, самым влиятельным человеком в Италии. В любом случае он предпочитал вести закулисную игру, выступать в роли éminence grise.[9]
Его влияние распространялось на итальянскую политику, на равновесие между Западом и Востоком в холодной войне и, косвенно, на дипломатические отношения сил НАТО с коммунистическим блоком и афроазиатскими политиками, занимающими нейтральную позицию. Маттеи был человеком большого обаяния, ума и мужества. […] Он не был коммунистом, и ему было не по пути с коммунистами, хотя он и развивал в последние годы активную антиамериканскую и антинатовскую деятельность.
