Джузеппе Дженна - Во имя Ишмаэля

Самолет летел все дальше — маленький белый континент, потерянный в ночном небе. Бодрствование — это все. Теории терпят крах со временем, и никакое слово не способно остановить то разрушение, навстречу которому устремлен взгляд вселенной. Все рассыхается, теряет жизненные соки. Кто знает, может быть, на Луне есть нефть. Если б там была нефть, он отправился бы добывать ее и туда. Он — Хозяин Италии. Он таков, потому что он — единственный итальянец, который существует, итальянец, который бороздит небеса. Человек не будет жить долго здесь, на Земле. Он эмигрирует, но не на Луну. Американцы приготовили превосходного дублера человеку — человека правильного, человека, который исправляет природу, который лечит собственные болезни, который не останавливается во времени. Но времени не существует. Пространство и время — это нити, которые переходят одна в другую, переплетаясь, это ископаемые, широкие магнитные поля, придуманные разумом. Разум тоже не существует. Существует что-то за пределами разума. Италия — это нечто за пределами разума. У нее сладкий вкус, это спокойная, лучистая темнота, лучистая тень. Это похоже на сон без сновидений. Мы знаем, что мы есть, но нас нет в конечном счете. Италия — то самое нечто за пределами тела и разума, и война, которую он ведет, — это изобретение спасения, спасения этого бледного и сладкого света в царстве тел, — тел, которые верят в то, что они — тела. Это засушливое царство, порабощенное властями и темными ангелами, тронами и тираниями и, конечно же, Америкой. Стеклянное, засушливое, разгромленное королевство, которое верит во время и в пространство и не испытывает ни малейшей веры к себе самому и, следовательно, не имеет шанса выжить: выжженное, лишенное жизненных соков, высушенное — оно превратится в прах, потому что оно уже прах, и власть в нем окончит свои дни гротескным, ужасным падением. Нужно спасти человека, поскольку человек готов стать американцем, а американец готов аннигилироваться. Когда аннигилируется Америка, аннигилируется человечество. Поэтому Италия — это идея спасения, которая присутствует здесь и вовеки, и сейчас — между человеком и человеком, между человеком и Америкой.

У него блестели глаза. В зрачках отражался серебристо-серый диск Луны, каждый отдельный кратер, каждая засушливая впадина, каждый вопрос и каждая женщина, каждая серебристо-серая женская улыбка.

В Катании, в аэропорту, ему прислали устное сообщение.

Найден труп ребенка в Милане. Сегодня утром. Поле Джуриати. Рядом памятник движению Сопротивления.

Он оставил предупреждение. Значит, он все предвидел. Информация была верна. Надо будет позвонить шефу полиции, завтра. Он знал, что Ишмаэль начнет действовать и в Италии. Он ожидал этого со дня на день. Он знал, что Ишмаэль будет что-то замышлять против него. Он был готов опубликовать досье.

Пилот вызвал Линате. Было 18:57:10. Самолет получил кодовое название I-SNAP. Это был реактивный самолет с двумя двигателями, французского производства, «Моран-Монье MS 760-В», девяностый из серии Paris-II, принадлежащий SNAM. Он был зарегистрирован после летных испытаний 10 ноября 1961 года, получив эту аббревиатуру, в которой «I» означало Италию, «SNA» было от «SNAM», «Р» — от «Президент». На данный момент он насчитывал в своей биографии 260 часов полета и 300 приземлений. Последний большой осмотр он проходил 17 июня 1962 года, после 150 часов полета, и еще один осмотр, 29 сентября, после 229 часов полета. Метеорологическая сводка из Линате на 18:25 обещала безветренную погоду, видимость 1000 метров, дождь 8/8, пласты облаков на высоте 150 метров, температуру 10 °C, атмосферное давление 1015. На борту, помимо Энрико Маттеи, были американский журналист из «Таймс» и «Лайф» Уильям Френсис Мак-Хейл и пилот Ирнерио Бертуцци. Ирнерио Бертуцци имел опыт работы в «Реджиа Аэронаутика», авиакомпании Народной Республики Италии и в частных аэрокомпаниях. Он налетал 11260 часов, из которых 600 — на самолетах модели I-SNAP. У Уильяма Френсиса Мак-Хейла было три дочери.

Луна отражалась в зрачках президента. Если б у него спросили, кто такой Энрико Маттеи, он бы ответил: Италия.

Луна двигалась в его зрачках по мере того, как двигались зрачки. Потом она погасла. Внутри зрачков полыхало пламя, расплавляя их. Произошел взрыв.

Падение было шумным — последовательность очень медленных, коротких движений. Он улыбнулся, как будто нежно прощаясь. Он входил в темное и лучистое вещество, очень сладкое, которое он прежде считал Италией. Череп раскрылся, и на мгновение он увидел, как распускаются цветы, все заполнилось благоуханием. Жара спала — порыв ветра — потом божественный мороз бурлящих облаков, сквозь которые он летел, — а тем временем у него уже отрывалась рука, и кисть от руки, и развороченное тело раскрывалось, поджариваясь. Половину головы засосало вихрем, и внезапно в нем проснулись угрызения совести — последнее чувство, — как если бы сотый предатель не нашел целого черепа, о который можно споткнуться; потом снова наступил покой, спокойная уверенность в том, что он все-таки споткнется и умрет, а другая половина головы продолжала вертикально падать, как кусок свинца, и видела, как приближаются темные павийские поля, тяжелые ливни, — он заметил, как гнутся деревья, и подумал: «Италия Италия Италия Италия», — когда, наконец, увидел, что находится за пределами себя, и небо вдруг начало улыбаться, как улыбался он — открытое выражение лица, которое проникало сквозь время из давно забытых эпох.

Из аэропорта имени Шарля де Голля Лопес позвонил Калимани. Калимани ждал его в Линате. Отдел судебной медицины быстро справился с необычным требованием — фотография трупа! С открытыми глазами, поэтому казалось, что это фото в розыск, снятое, когда человек еще был жив. Снимок был у Калимани с собой. Когда они ехали прочь с бульвара Форланини, Лопес рассматривал близорукий взгляд мертвеца, серый оттенок слипшихся волос, спутанных в комки из-за низкой температуры, при которой он хранился. Два сытых, прозрачных зрачка, безжизненных, готовых раствориться из-за разложения.

Калимани сообщил ему: нет никакой подсадной утки из полиции в церкви «Сайнс Релижн». Это дело секретных служб, а не полиции. Они затормозили на пустом бульваре, покрытом хрустящим инеем, который потихоньку таял, — выгнутом, как спина. Серо тоже говорил, что Ишмаэль — это дело секретных служб. Лопес спросил, где главная штаб-квартира «Сайнс Релижн». Оказалось, как раз за Форланини, на улице Абетоне. Вот-вот должны переехать на станцию Гарибальди.

Они свернули. Сначала «Сайнс Релижн» — прежде чем вернуться в управление.

За сложным лабиринтом многоквартирных домов в Кальвайрате — толстые, разбухшие, полуразрушенные стены с облупившейся краской — как огромные нахмуренные брови посреди грязных улиц. Множество ям, развороченный асфальт. Озябшие старики в очереди перед подъездом страховой компании ASL. У входа в бар разговаривали одетые в темное мужчины, в свитерах из потертой шерсти и поношенных ботинках. По кольцу бульвара Молизе трясся покрытый смогом, как коркой, троллейбус. Лопес увидел, что внутри, за запотевшими стеклами, сидит множество марокканцев и глазеет по сторонам.

Калимани свернул как раз на этом большом пустынном бульваре. Дорога обледенела, колеса скользили. Они въехали в узкую улочку: справа — захолустный городской рынок, слева — склады, прямо по улице — скотобойня. Калимани остановил машину, и они вышли, выдыхая повисший в воздухе холодный влажный запах свернувшейся животной крови. Машин не было. Далекое мычание быков уныло доносилось из-за стен скотобойни: гладкий кирпич с неровными пятнами, нанесенными радужным спреем.

Они вошли через открытую металлическую дверь рядом с лестницей, которая вела во двор, — в резиденцию «Сайнс Релижн».

Казалось, они попали в другое время: доза пространства, свободного от боли, погруженного в тайну. Мужчины и женщины ходили туда-сюда по широкому вестибюлю, согретому тихим светом, который лился над длинной конторкой. За конторкой сидела веснушчатая блондинка. Она читала книгу. Лопес увидел развешенные по стенам вокруг пропагандистские плакаты церкви: фотографии, снятые в неизвестных местах, которые могли быть как Копенгагеном, так и Лос-Анджелесом, толпы веселых людей, улыбавшихся как будто с усилием. Огромное изображение мужчины и женщины, сидящих по краям маленького письменного стола: женщина, улыбаясь, трогала волосы, мужчина нажимал рычажки некоего устройства, стоящего на поверхности стола, и тоже улыбался. За спиной девушки, сидящей за конторкой, — громадный плакат: люди, одетые в форму какой-то военной части, стояли в ряд на сцене, подняв руки; на балконе, в калейдоскопе разноцветных огней, видны были головы и руки зрителей, сомкнутые для аплодисментов. Справа — чернильного оттенка шелушащееся толстокожее лицо Основателя, повернутое в профиль: так меньше были видны морщины.