Дювернуа обдумывал, как бы ему внести свое предложение. Он посмотрел вокруг и увидел на лице Алекса такое страдание, что последние его сомнения рассеялись.
— Я охотно пойду с вами к Лавердону…
Еще не успев договорить, он пожалел о своих словах. Брови девушки поднялись так изумленно, что он сразу почувствовал себя смешным и нелепым. Он был уже не молод. Годы и работа сделали его похожим на мелкого служащего, типичного неудачника, как иногда он мысленно называл себя. Он бедный преподаватель, даже без ученой степени. Сначала ему помешала война, а потом не хватило характера.
Лиз сильно побледнела. Она выпрямилась, и черты ее лица стали еще резче.
— Я не хочу, чтобы вы шли туда!
— Как хотите, мадемуазель!
Взбешенный Дювернуа бросился к дверям, но Алекс удержал его:
— Не уходите, умоляю вас. Лиз считает, что она одна в целом мире, что помощи ей быть не может…
— Молчи, Алекс, ты сам не знаешь, что говоришь!
Дювернуа опустил очки на глаза.
— У вас нет друзей, мадемуазель, потому что вы сами не хотите их иметь.
— А что толку от друзей, которые ничего не понимают?
— Я все время сталкиваюсь с молодежью. Многие недовольны своей жизнью не меньше вашего, но они не мирятся с ней, они пытаются бороться…
— А где мне их взять, таких людей? Вы представляете меня рядом с кем-нибудь из ваших молодых друзей-коммунистов? Они сразу обзовут меня сен-жерменской шлюхой и будут по-своему правы.
— И вы серьезно думаете, что я могу так сказать? — мягко спросил Дювернуа.
— Нет, но ведь вы и не коммунист!
— И, кроме того, не молодой, — невольно улыбнулся Дювернуа, и его улыбка словно передалась девушке. Теперь Лиз боялась только одного: что Лавердон будет хвастать перед Дювернуа их связью. Она подумала об отце. Лиз презирала людей и сторонилась их. Ей казалось, что по ее лицу они смогут догадаться о ее презрении. Понимает ли это Дювернуа?
А в Дювернуа проснулся педагог. Он смотрел теперь на Лиз как на напроказившего школьника, и это придало ему уверенности в себе.
— Вам всего двадцать лет, Лиз. Вы могли бы быть мне дочерью, а говорите так, будто жизнь уже прожита и позади у вас нет ровно ничего, кроме нескольких щенячьих глупостей. Если вы замкнетесь в своем отвращении к людям, вы действительно станете одинокой и злой. А если будете бороться с собой и с теми, кто внушил вам, что вы безнадежны, — все будет в ваших руках. Разумеется, вам придется нелегко. Но посмотрите внимательно: вам кажется, что вас оскорбляют? А ведь именно вы бросаетесь оскорблениями и попадаете в себя… По-моему, никто вас не обижал, если не считать полиции. Вы сами мучите себя больше, чем смог бы вас измучить какой-нибудь Лавердон, и даже мне вы не доверяете… Кстати, может ли Лавердон взвалить на вас больше того, что вы мне рассказали? Поверьте мне, Лиз, зло не внутри вас, оно разлито во всем прекрасном мире, в котором мы живем. А внутри вас сидит ваш враг, который вас мучит. Он замуровал вас в стенах стыда и отвращения и хочет, чтобы вы к ним привыкли…
— А если теперь я попрошу вас пойти туда со мной?
— Я подумаю, что вы меня поняли. Это лучше, чем если бы вы согласились сразу. Теперь вам многое ясно и вы чуточку облегчили душу.
— И вы сможете уважать меня?
Дювернуа приподнял очки и сразу же опустил их.
— Вы отлично знаете, что смогу. Важно, чтобы я мог вас уважать и через месяц и через год. Я вам доверяю не меньше…
— Я не думала… Я…
Лиз не знала, как закончить фразу. Волнуясь, она взглянула на Алекса и заставила себя улыбнуться.
— Слушайте, мсье Дювернуа. Вы должны знать, что позавчера вечером Лавердон организовал одну экспедицию, нечто вроде налета…
— Налета? Да не может этого…
Глаза Лиз широко раскрылись, и Дювернуа понял, что повторил свое любимое «не может быть». Он знал, что лицеисты между собой так и зовут его — Папаша не может быть. Неужели он никогда не отделается от этой дурацкой привычки? Он заговорил строго, точно пресекая в зародыше назревающий в классе скандал:
— Налет? Что вы хотите этим сказать? Объясните.
— Именно налет. И это вполне может быть, — насмешливо подчеркнула Лиз, — был налет, и Максим в нем участвовал. Хотели ограбить одного ростовщика… только из этого ничего не вышло.
— Да не может этого…
Лиз не сдержала нервного смеха.
— Лучше уж я сама расскажу вам все по порядку.
Она рассказывала, не щадя себя, не назвала только места, где они действовали. Она описала допрос, которому ее подвергли утром в полиции, и даже ужасную сцену с отцом Максима. Папаша оказался роскошным типом, безукоризненно одетым, похожим на крупного, преуспевающего коммерсанта. По всей вероятности, он — член МРП и на «ты» с министрами. Он обещал Лиз перевернуть все вверх дном, но добиться ее привлечения к ответственности.
— Понимаете, смерть единственного сына его почти не тронула. Мне даже казалось, что он вот-вот потребует с меня возмещения убытков. Тогда я взбесилась и напомнила ему про карточный долг и кое-что еще. К счастью, насчет налета полиция ничего не знала… Бедный Максим, его папаша ничем не лучше моей матери. Теперь его называют «самоубийцей Багатель»,[7] издеваются и над мертвым…
— «Пустяки для убийства», — проворчал Дювернуа. — Но, когда имеешь дело с Лавердоном, от одного до другого рукой подать…
— Как вы сказали? — спросила Лиз.
— Да, да, вы еще девочка, — сказал Дювернуа. — Когда вы разговариваете, вы кажетесь десятью годами старше. «Пустяки для убийства» — это мерзкий роман, в котором весь мир рассматривается с точки зрения Лавердонов…
Дювернуа озабоченно нахмурился. Лавердон был враг. Надо было по меньшей мере помешать ему истязать этих двух детей. Он повторил свое предложение.
— Ладно, — сказала Лиз, — только вам придется выйти, пока я оденусь, — она кивнула на юбку, разложенную на диване.
Алекс покраснел и вытащил Дювернуа в коридор.
* * *
Они вышли на улицу под вопли продавцов газет, продававших свежий вечерний выпуск. Дювернуа испугался за Лиз — ее фото мелькало на всех первых страницах. Однако девушка оставалась до странности спокойной. Она шла под руку с Алексом и впервые казалась непорочной. Дювернуа хотел взять такси, но у Лиз уже был готов свой план: купить темные очки, а затем позвонить Лавердону из какого-нибудь кафе и вызвать его на свидание.
Эта программа была выполнена без отклонений. Они уселись на террасе кафе на площади Виктора Гюго, затем Лиз ушла к телефону. Через несколько минут она вернулась, бледнее обычного.
— Знаете, где теперь живет Лавердон? У моей матери!
— Да не может быть!
На этот раз засмеялись все трое.
— Я пойду туда одна.
— С одним условием, Лиз, — если у вас нет оружия.
Она посмотрела в светлые глаза Дювернуа, увеличенные стеклами сильных очков, и сказала:
— По существу, вы оба ничем не можете мне помочь.
Увидев, как заволновался Алекс, она ласково взяла его за руку.
— Милый, я говорю только о прошлом…
— Я пойду с тобой, — сказал Алекс, словно решив трудную задачу.
— Это из-за мамаши, — пояснила Лиз, обращаясь к Дювернуа.
— Потому что он живет у нее?
— Он живет с ней.
— Да не может…
Дювернуа подавленно замолчал. Опять он, как дурак, повторил свою поговорку. Эта девчурка просто сбивает его с ног, он чувствует себя балансирующим на краю пропасти. Дювернуа с трудом овладел собой.
— Это невозможно, Лиз, потому что Лавердоны думают, что им все дозволено. Если я вам нужен — располагайте мной.
На Лиз были темно-зеленые очки в тонкой золотой оправе. В них она не выглядела больше озорной девчонкой. Скорбная и бледная, она напоминала теперь тоскующую кинозвезду.
— Я рада, что вы пойдете со мной. Только я вас не понимаю. Вы говорите, что Лавердон совершенно уверен, что ему все дозволено?
— Да, но я не думаю, что так должно быть.
— Почему же вы не хотите, чтобы я его убила?..
— Потому что это ничего не решает.
— Но вы тоже допускаете, что будет война. Водородная бомба всех нас обрекает на гибель, и было бы справедливо, чтобы прежде нам было дозволено многое. Я, например, так и не начала жить.
— Наверно, это так, Лиз, но нельзя, чтобы была война. Это касается и вас тоже.
— А что я должна делать со своей жизнью?
— Жить. Подумайте, Лиз. Вы не захотите предпринять ничего такого, что заставит страдать Алекса. И для вас тоже так лучше. Сделайте еще шаг вперед. Подчините свою жизнь тому, чтобы войны не было.
— Но почему мне нельзя убить Лавердона?
— Не надо. Вы напрасно погубите себя. Ребенок по Достоевскому — это не он. Это вы, и вы сами себя замучите без всякой пользы.
В одной из огромных витрин кафе Лиз удалось увидеть свое отражение, и она перестала спорить с Дювернуа.
