До пальто и шапки было метров пятнадцать. Рукоять «ЗИГ-Зауэра» уже казалась потеплевшей.
Я присел за кривой березкой, обмотал шарфом локоть правой руки, положил его на колено. Деревцо прикрывало от ответного огня. Но его при неизвестном ещё мне соотношении сил не следовало допускать вообще.
Вдоль проселка, правее, начинался мелкий березняк. Обычно такой растет на болотах. Дальше путь, значит, заказан. Но в сущности, даже если бы и оставалась возможность продолжать отступление, я вряд ли бы смог это сделать. Одежда затвердевала на вечернем мартовском морозце. Больше всего я боялся, что начнет бить дрожь.
Приближаясь, они возбужденно орали, будто ловили сбежавшего поросенка. Перекличка шла на русском.
Я подумал, насколько различны условия ближнего боя в джунглях и северном лесу. Там пот застилает глаза и, едва затаился в засаде, нестерпимо хочется почесаться. Теперь я еле сдерживал дрожь от холода. Пока ещё я был сильнее его.
Пальцы согрелись на горячем пенале, были гибки. Я оттянул мокрый воротничок сорочки и пропихнул пенал за пазуху. Дрожь можно было сдерживать. Я примерился с прицелом.
Двигались трое. Тяжело, явно не натренированные, закормленные, в распахнутых куртках. Шли, хлюпая обувью, задирая колени. В сторону брошенных пальто и шапки. В сумерках не удавалось определить оружие.
Четвертый, на редкость небольшого росточка, приволакивая ногу, едва тащился, сильно поотстав. Ему и повезет, подумал я, пропуская троицу по проселку дальше, чтобы оказаться у них в тылу.
Им бы следовало перебегать, что ли, от дерева к дереву. Вообще быть поосторожней. Я подумал об этом, когда они, получая строго по одной пуле, начиная с замыкающего, как бы споткнувшись, ложились поочередно лицом вперед, словно сбиваемые ударом палки по затылку сзади и чуть сбоку.
Коротышка, скорее всего, решил, что они залегли под моим огнем. Он присел и всматривался, поддевая налезавшую на глаза шляпу, вероятно, стволом пистолета. Или он носил большие черные перчатки?
С обувью и одеждой в Эстонии мне явно не везло. Я стремительно стыл в липучей отяжелевшей одежде, ноги цепенели в месиве, которое я начерпал ботинками в кювете и лесу.
Я отступил в березняк поглубже. Над лесом со стороны шоссе поднимался гриб черного дыма. Уж не загорелись ли машины? Криков не слышалось. Стояла тишина.
Коротышка, приседая и выжидая, подбирался к лежавшей троице.
Я снова провалился в кювет, выбираясь на шоссе.
Бой занял минут десять. Господи, помолился я, прости мне мои грехи и сделай так, чтобы никто здесь не проезжал четверть часика!
Горели впрессованные друг в друга джип «Чероки» и «Форд». Из пробоины в лобовом стекле джипа, словно очищенная морковка, торчала голова водителя с ободранной кожей. На пассажирском месте его напарник сплющил почерневшее лицо о стальную стойку. Вылетевшая вперед челюсть разорвала губы с приклеившимся окурком. Удар, видимо, оказался чудовищным. «Форд» протащило метров пятьдесят. Машину практически согнуло пополам.
Итого, теперь пять, подумал я. Шестой живой, возможно, раненый гуляет по проселку.
«Судзуки» стоял немного дальше, на обочине.
Рыская на случай возможной стрельбы, я подбежал к пикапу. Рванул дверь кабины. Ключи зажигания в замке. Я вытащил их. Выдернул шнур питания рации. Перевалился в кузов. На исцарапанном, в ржавых полосах, полу валялись два тулупа. Кто-то из бойцов, сидевших в кузове, вероятно, кутался в них. Во всяком случай, один показался не слишком стылым. Я бросил его на металлический пол, лег на сальную овчину, а вторым, вонявшим бензином, укрылся с головой.
Прошло, наверное, минут десять. Согреваться приходилось, напрягая и расслабляя мускулы. Только бы не переохладиться!
Прерывистое дыхание коротышки выдавало человека в возрасте. Когда он открыл дверь кабины пикапа со стороны обочины, я мягко перегнулся из кузова и приставил «ЗИГ-Зауэр» к забрызганной кровью шляпе. Она налезла ему на глаза. Оттопыренные уши подпирала черная с проседью борода. Пистолета или другого оружия в руках у коротышки не было. Потерял?
— Обнимаем вот эту дугу на кузове, — сказал я по-русски вкрадчиво и вежливо, едва сдерживая дробь, которую готов был выбивать зубами, — и более не двигаемся. Замерли, так…
Я захлестнул наручники на его запястьях. Спрыгнул из кузова. Обшарил пленного, проверяя на оружие, посмотрел на обувку. Размер мог и подойти. Потом я сообразил, что с наручниками, наверное, поторопился. Снять полупальто с пленного, не размыкая их, невозможно.
Он повернул голову.
Я уже брал этого человека в плен.
— Занесло тебя снегом, Россия, запуржило седою пургой, и печальные ветры степные панихиды поют над тобой, — полусказал, полупропел я ему.
— Вы?! — шепотом сказал он. Я почувствовал, как он обессилел.
И спустя столько лет он бледнел так же — на скулах поверх бороденки проступили белые пятна, перекинувшиеся на мочки ушей и виски.
Он обвис на наручниках.
Вожделенное пальто бородатого было спасением.
Раздевая и разувая его, я одурело повторял хулиганский стишок:
— У советского нагана барабан не провернуть, разреши, товарищ Сталин, рукояткой навернуть…
Вполне возможно, я начинал свихиваться.
Едва удалось натянуть на мокрые посиневшие ступни его носки.
Белье на коротышке оказалось егерским. Переодеваясь, я забыл о всякой осторожности. Если бы кто проехал по шоссе, то потом описал бы в полиции удивительное зрелище: некто, затоптав свои мокрые брюки, вытряхнув телеса из исходящих паром пиджака, сорочки и исподнего, оставшись голым, крутил и переворачивал бесчувственного человека, стаскивал и натягивал на себя его белье и одежду…
Ботинки сели точно и удобно.
Наверное, в эти минуты во мне было что-то от гиены.
Когда я, наслаждаясь сухой одежкой и обувью, упаковывал голого коротышку в тулуп, потом втаскивал в кабину пикапа «Судзуки», заводил мотор и включал отопление, мне уже казалось, что я видел его и ещё раз — не тридцать лет назад, а недавно, за несколько дней до нынешнего боя. Но где?
Удивительно жарким и влажным даже для тропиков летом 1967 года на вьентьянской военной базе Ваттай, откуда поэтапно эвакуировалась в Северную Африку из Лаоса последние легионеры, появились американцы. И с ними новое обмундирование. Оливковые панталоны нам заменили штанами из легчайшей ткани со множеством карманов, как и у новоприбывших. В набедренном справа имелось отделение для презервативов. За штанами последовали мороженое в термосах, бутсы с устройством для вентиляции ступни и пластмассовые каски, которые выдавались патрульным вместо стальных. Привезли стиральные машины, и мы меняли белье дважды в сутки.
Лейтенант морских пехотинцев Фредди Бронфман, долговязый парень с большим носом, получивший кличку «Де Голль», претендовал на звание переводчика с русского. Дед его происходил из Одессы. Фредди одолевал меня с книжкой под названием «Как закалялась сталь». Хотя он знал прямой перевод девяти из десяти слов текста, содержание понимал плохо. Читал он эту муть по двум причинам. Во-первых, для практики, поскольку ему приходилось переводить советские уставы или инструкции, захваченные у вьетнамчиков. Во-вторых, потому, что перевод книжки, как утверждал Фредди, стал бестселлером в Японии. Самурайствующие считали красное произведение воплощением чего-то близкого по духу. Фредди же в своем университете сдвинулся на евразийстве. На русских в Азии.
Отношения с Бронфманом вылились в то, во что они и выливаются обычно с американцами, когда эти ребята в тебе нуждаются. В совместное предприятие. Фредди предложил подзаработать.
Советские ракетные установки С-75, сказал он, передвигаются от Ханоя и Хайфона, главных северо-вьетнамских городов, на юг, к зоне, разделяющей коммунистов и демократов. От Ваттая до зоны пара-другая часов полета. Не хотел бы я прогуляться в тамошние места на вертолете и посмотреть игрушки, которыми сковырнули с неба столько американских самолетов? Может, если повезет, сфотографируем на земле и уникальный МИГ.
Фредди правильно понял смысл моего затянувшегося молчания и сказал, что боевой контакт с советскими категорически запрещен. А если постругаем вьетнамчиков, на то и война. Сто процентов выживания.
Гонорар — полугодовое жалование. С моим командованием он договорится.
Его командование, тощий майор со множеством цветных авторучек в нагрудном кармане и единственной наградной нашивкой, по-русски говорил чисто. Но не как русский. Майор занимал в штабной казарме выгородку, где раньше обретались наши взводные, в том числе Рум. Но жил он не так, как они. Майору поставили холодильник и потрясающий воображение кондиционер, гнавший прохладу.
Кажется, именно тогда я понял, что такое потихоньку стареть на фоне ускоряющегося технического прогресса. В Индокитай приходило новое поколение белых.
