— Да, Лиз, я совсем забыла: сегодня похороны твоего Максима. Тебе не мешало бы пойти!
Тяжело вздохнув, мадам Рувэйр устремилась в проход между койками и исчезла в коридоре.
— Она еще повертится у этого Лавердона! — усмехнулся Франсис, когда Мирейль отошла от них.
Лиз еле сдерживала слезы. Он притянул ее голову на грудь и запустил пальцы в темные волосы. Перебирая горстями длинные пряди, он словно хотел успокоить Лиз, вздрагивавшую от наконец-то прорвавшихся рыданий.
Лиз лепетала что-то о Даниеле. Франсис начал расспрашивать. Сдавленным, почти неслышным шепотом она постепенно рассказала ему все. Из газет она узнала, что Гаво вовсе не был ростовщиком, — писали о политическом убийстве. Тогда ей стало ясно, что Лавердон втянул Максима в какое-то грязное сведение счетов, что он цинично воспользовался ими обоими. Ее удивило, что в газетах почти не упоминалось о Максиме. Вообще говоря, история не наделала большого шума. Полиция продолжала разыскивать убийцу. Лиз пожалела, что в деле был замешан специалист по несгораемым шкафам: его присутствие мешало ей прямо обвинить Лавердона в убийстве.
Франсис наклонил к ней свое орлиное лицо. Лиз почувствовала себя в безопасности. Ей ничего не надо было забывать, и она следила за огоньком, который зажегся в темных глазах брата после ее рассказа. Костлявая рука опять начала скрести одеяло.
— Понимаешь, Максим, конечно, был жалок. Он мечтал быть «проклятым поэтом», певцом мировой скорби, но для этого был слишком хорошо упитан. Он был неудачником, вроде меня. Мы не пригодны к жизни. Но я не сомневаюсь, что Лавердон как-то использовал его, перед тем как толкнуть на самоубийство…
Рука заскребла еще ожесточеннее, и Лиз поняла, что причинила Франсису боль. Она стала рассказывать о Дювернуа и о потасовке на бульваре перед отелем «Мексико». Она испуганно провела рукой по шее: а вдруг золотая цепочка опять на ней, как сегодня утром?
— Значит, Дювернуа посадили в тюрьму, — глухо сказал Франсис.
— Да. И отпустили после суда, оштрафовав. Алекс был в ярости.
— Вероятно, газеты полны тобой. Я их больше не читаю, чтобы не мучить себя.
— Они не очень полны мной. Мне еще нет двадцати одного года, я не достигла гражданского совершеннолетия. Но они пишут так, будто ведут меня голую по улицам…
Франсис почувствовал, что его гнев обретает форму. До сих пор он подсознательно сердился на Мирейль и гораздо сильнее на покойного отца. Теперь его ярость отыскала виновного, она выкристаллизовалась против Лавердона. Этот мерзавец дарнановец заставил страдать его сестру, его сестренку, которую он только что нашел. Он еще боялся посмотреть фактам в лицо. Он давно отвык от размышлений, но теперь нельзя было ни бездействовать, ни ждать приказов. Поневоле приходилось думать самому о настоящем и о будущем. Лиз опять заплакала, она всхлипывала все громче. Франсис не знал, что она плачет первый раз в жизни, но почуял в ее слезах нечто от своих ночных кошмаров, когда он просыпался от страха и отвращения к себе. С соседних коек, вероятно, начали смотреть на них. Он сразу понял все, что мучительно старалась объяснить ему Лиз, и крепко прижал к себе хрупкое, юное тело.
— Не плачь, сестренка. Человека пачкает не связь и не ошибка. Хуже, если ты поверишь, что любой подлец оставляет на тебе несмываемый след…
От соседа справа уходила мать. Прощаясь, она уловила последнюю фразу Франсиса и испуганно обернулась. Франсис ласково улыбнулся, он вовсе не хотел пугать ее. Старая женщина страдала сильнее Лиз. Возможно, она уже знала, что ее сын никогда не выйдет из госпиталя, никогда не вернется к ней. Такие абсцессы в легких обычно неизлечимы…
— Лиз, маленькая, расскажи-ка мне лучше о занятиях в университете…
* * *
Перейдя Сену, Даниель зашел в первое попавшееся бистро и позвонил оттуда Лэнгару. Празднества но случаю Дня Победы вынудили Лэнгара перенести встречу с Даниелем на послезавтра. От нечего делать, а также из страха перед одиночеством Даниель позвонил Мирейль и позвал ее к себе. Никогда прежде не думал он о дне 8 мая 1945 года. Вся сволочь, очевидно, выйдет на улицу, чтобы отметить еще и Освобождение Парижа… Эти свиньи держатся за свой праздник! Даниелю казалось, что весь мир издевается над ним, все — и официантка, которая понимающе улыбнулась ему, думая, очевидно, что он вызвал по телефону свою подружку, и толстяк хозяин, астматический подагрик, который коротко и хрипло дышал, навалясь животом на кассу. Несмотря на то что допрос в Сюрте прошел гладко, Даниель чувствовал себя усталым и опустошенным. Надо иметь мужество и называть вещи своими именами: полиция держала его крепко, кольцо вокруг него смыкалось все теснее.
Теперь он должен стать совсем маленьким, еле заметным. Его отпустили, и он должен быть доволен тем, что его оставили на свободе, то есть предоставили возможность выпутаться из этой истории, и желательно не здесь, а за границей. Его отпустили, но крепко держат на привязи. В любой день ему могут припомнить его прошлое, в любой час шпики могут возобновить следствие по делу об убийстве Джо Картье. Он опутан цепями враждебности окружающих и оскорбительной снисходительности Рагесса. Лавердону недостаточно было того, что он вновь на свободе благодаря чьей-то протекции. Он хотел, чтобы его ценили по истинной стоимости. Он много пережил и требовал к себе уважения. А они хотят, чтобы он опять начинал грязную работу с самого низу. Ему предлагали роль подручного. Вот тебе деньги — и будь доволен, сиди в своем углу и жди, пока тебя не позовут. Ожидай приказаний. По существу, и Лэнгару было на него десять раз наплевать. Полковник Лэнгар добросовестно работал ради коммюнике и сводок верховного командования и думал только о новых звездочках на своих погонах…
Даниель бросил на стол сто франков и передернулся, когда официантка сказала, что за два разговора по телефону с него следует еще десять. Он вышел на улицу. Собор Нотр-Дам был словно выпачкан солнечным светом. Казалось, его выкрасил плохой маляр: полосы света лежали неровно, будто проведенные неумелой рукой, Весна… Позвольте, сколько же весен провел он в тюрьме? Даже если не считать этой, получается восемь. Восемь весен в тюрьме. Перед ним вдоль узенького сквера ковылял старый нищий. Грязный, заросший, он с кряхтением сгибался пополам каждый раз, как замечал на тротуаре окурок. Может быть, придет день, когда и он, Даниель Лавердон, станет таким же отбросом, сгорбленным собирателем окурков? Всю жизнь он был отбросом какой-то иной, высшей среды. Он, как дурак, делал чужую работу, был прислугой за все, и от него избавлялись, как только дело было сделано. Пожалуй, и правда: надо считать за счастье, что удалось остаться в живых… Любимый припев Бебе, которым он умело держал его в повиновении. Подлец. В августе сорок четвертого он, как крыса, перебежал на другой корабль. Но крысиные повадки сказываются и сейчас, когда он покидает второй корабль, перебегая на третий. Разве это хорошо? А Лиз, которая сначала выставила его, а затем продала полиции? У него осталась только Мирейль, никого, кроме Мирейль, Конечно, с ней всегда можно будет открыть оптовую торговлю пряностями или заделаться биржевым маклером… Но, черт возьми, разве это освободит его? Все равно его всегда будут держать в руках. Сначала мошенничество, выдача необеспеченных чеков. Потом — убийство Джо, потом — пистолет Максима… Он увяз по уши. Хозяева не так уж глупы. У них повсюду установлены антенны, они всегда знают, как не замочиться чересчур и когда самое время подсушиться… Но разве он может подняться до них, если должен быть тише воды, ниже травы…
Он машинально направился к Центральному рынку. По-видимому, здесь сволочь была в силе. Коммунистические листовки наклеены на всех стенах. Они еще смеют писать «Мир Вьетнаму!», эти свиньи!.. Страна прогнила насквозь, это ясно. Недаром от него все отшатнулись, как от зачумленного. В Женеве они ползали на брюхе перед русскими и китайцами. А кричали-то, а грозились!.. Мы то, мы се, мы поломаем все на свете!.. Дерьмо!.. Опять мир. Каждый раз, как заключается мир, расплачиваться приходится Даниелю…
За замком Шатле, на улице Риволи, он попал в толпу женщин, вышедших за покупками. Он ненавидел этот прилив, наводнивший тротуары, это половодье, несущее пестрый мусор. Он вздрагивал всякий раз, когда кто-нибудь прикасался к нему. Как уродливы эти люди. И потом, что это за занятие ротозейничать перед витринами? Нет, город поражен гангреной. Даниель был на голову, выше всех, он смотрел на них сверху и повторял любимую фельдфебельскую фразу Лэнгара: неважное пополнение! Он бессознательно ускорил шаг. Вдоль Лувра, под аркадами, народу было меньше. Как о постыдной болезни, вспомнил Даниель о своем сне в Сюрте, на скамейке. Откуда только берется такое? Неужели он настолько боится Лэнгара? Нет, не Лэнгар его враг. Его враги — это Лиз, и этот очкастый, командовавший при расстреле полувзводом, и Матье Мертвая Голова, который может заговорить, и, разумеется, Бебе. Обескураженный, он остановился. Чем дальше он шел, тем больше встречалось этих мерзавцев. Он задыхался в своем аквариуме, бил по воде изо всей силы, но высвободиться не мог. Он не мог смотреть на мир снаружи, как в тот вечер у Мирейль, когда вылил чернила в аквариум и вуалехвосты один за другим начали переворачиваться брюхом вверх.
