В тот день, когда он подорвался на мине, он еле проснулся в госпитале после операции. Сосед поздравил его с «удачным ранением». Будь Франсис в силах подняться, он тут же сломал бы ему челюсть. А тот настаивал: «Да ты послушай меня, чего ты бесишься? Дурак, тебя же репатриируют!» Бывают слова, которые слышишь постоянно. И сам повторяешь их бездумно, механически. Но вот приходит день, когда такое слово начинает звучать непривычно, как новое, ранее неизвестное. В нем открывается смысл, который прежде скрывался за рутиной и не доходил до сознания, и тогда это слово бьет вас, как камнем по голове. Оно или восхищает, или ранит: середины нет. Слово «репатриация» глубоко вонзилось в душу Франсиса как мрачный символ его поражения. Репатриировать — то есть отправить, вернуть на родину. Значит, он расстался с родиной, покинул ее, дезертировал. Эта сумасшедшая мысль заставила его потребовать у сиделки энциклопедический словарь. Вечером ему принесли старое издание Ларусса, измятое, с недостающими страницами. Он потихоньку раскрыл книгу, и если бы вы его спросили, что он ищет, то услышали бы заранее готовый ответ, придуманный, чтобы не выдать истинной цели. Он листал словарь здоровой рукой, слишком нервничал, чтобы аккуратно переворачивать страницы. Слова «репатриируемый» в словаре не было, сердце его сильно забилось: казалось, наваждение кончается. Он дочитал столбец до конца и в самом низу увидел: «Репатриирование, разговорн. репатриация — возвращение на родину через посредство консульств моряков, солдат или путешественников, задержавшихся в чужой стране…»
ЗАДЕРЖАВШИХСЯ В ЧУЖОЙ СТРАНЕ… Это было страшнее, чем он думал. Все говорили о репатриации, но никто не понимал, что означает это слово, и никто не задумывался над ним.
Он завербовался специально для того, чтобы покинуть метрополию. Нет, покинуть Родину. Довольно играть словами. Только теперь он перестал злиться на себя и обратил свой гнев против покойного отца. Сколько раз в осажденных враждебной ночью зарослях или проходя патрулем по улицам непокорного города, он чувствовал в себе этот гнев. Но, если одна мысль о репатриации вызвала такой сумбур в его голове, значит, не один он и не только его отец повинны во всем. Причина была в чем-то несравненно большем, всеобъемлющем. Это оно изломало и загадило его жизнь, а теперь, когда он вышел из строя, когда он беззащитен, оно взялось за его сестренку… Долго, механически, как фонограф, он повторял: «Мерзавцы! Мерзавцы!» Наконец принялся считать минуты, отделявшие его от счастливого мгновения: сегодня он сбежит из госпиталя и освободится от своих кошмаров.
* * *
Ночь пришла не сразу. Она сгущалась и темнела в тех местах, где дома стояли плотнее, а улицы были уже. Это часто бывает в мае, когда зеленоватый отблеск сумеречного неба встречается с тенями, распростертыми на земле. Мертвецки пьяный Даниель вытолкнул из такси Дору и маленькую женщину. Они остановились на площади Этуаль, потому что Даниель решил, что здесь он будет чувствовать себя вольготнее; у него были полные карманы денег, и он с упорством пьяного держался за свою идею: на Елисейских полях не придется тереться о всякую сволочь.
— Ну а уж насчет веселья… — пропела женщина. Она сказала, что ее зовут Ритой, хотя от знаменитой кинозвезды в ней не было решительно ничего. Даниель с высоты своего роста рассматривал людей еще презрительнее, чем обычно. Рядом с ним женщина казалась упрощенным вариантом Вероники Лэйк. Почувствовав, Что ее замечание повисло в воздухе, она подождала немного, а затем упрямо повторила:
— Ну а уж насчет веселья… Придется зайти в другой раз…
Дора поддержала ее громким и глупым хохотом. Даниель хотел было ответить, но в этот момент они огибали станцию метро Ваграм. В зеленоватом, зловещем полумраке казалось, что на лицах толпы написаны отвращение и гнев. В них словно отражалась подавленность мужчин, идущих за гробом ребенка, и ярость женщин, не знающих, кого обвинить в его смерти. Люди выходили огромными гроздьями, цеплявшимися одна за другую. Они бежали, шушукались, гудели — живой поток унес с собой всех троих. В пьяном тумане, окутавшем голову Даниеля, ему померещилось, что он шагает с батальоном, который движется неизвестно куда. Они маршировали под опостылевшую песню из трех нот — две глухие, низкие и одна звонкая, высокая. Труба, труба, рожок, труба, труба, рожок — и барабан, барабан… Как колокольный перезвон, как музыкальный салют над могилой, который непрерывно начинают и не кончают никогда. Уши Даниеля полны этим треском, он готов взвыть. Совсем как в чужой стране или в чужом городе, когда вокруг говорят, а вы не понимаете ни слова. И они видят это. А вам начинает казаться, что говорят о вас. Замелькали обрывки воспоминаний… Германия, Польша…
Даниель тащил на обеих руках по женщине, его бешенство нарастало. Этот сброд, сволочь на сволочи, и он угодил в самую середку. По улицам двигался поток задержавшихся на работе служащих или первых зрителей, устремившихся в кино и театры на авеню Ваграм, а Даниелю казалось, что он увяз в людской толпе, что он убегает от нее и чувствует, как она смыкается все плотнее. Он почти бежал, подхлестываемый проклятым мотивом. Это было наваждение, в котором он улавливал какой-то смысл, но никак не мог его понять. Рита оступилась, она не могла быстро идти на своих каблуках. Даниель схватил ее за плечо так грубо, что она застонала и заторопилась пуще прежнего. Главное, бить нельзя. Среди этой сволочи, этих подонков приходилось молчать и вести себя тихо. Ему казалось, что толпа строго и осуждающе смотрит на него, и это общее порицание было еще страшнее, потому что оставалось невысказанным. Почему они так ненавидели его? Он не сделал ничего плохого всем им, тем, кто уцелел. Может быть, где-то здесь тащится на своих костылях старуха Метивье? Но нет, он бы увидел ее… Конечно, он кое-кого потряс в свое время, но это были изменники, плохие французы. Скоро за них возьмутся вторично, хотя, кажется, уже поздно. Зато теперь ясно, что он был прав, и ему воздадут должное… Он увидел огромную черную дыру и устремился туда. Это был вход в метро. Даниель резко остановился. Дора ударилась о кого-то плечом и пронзительно завопила:
— Осторожнее, болван! Вы толкнули женщину!
Она заржала своим грубым смехом, и все посмотрели на нее с выражением осуждающего высокомерия. Обруганный тип призывал прохожих в свидетели. Даниель понял, что подонки берут верх, и, струсив, повернул обратно. Женщины покорно пошли за ним. Даниелю показалось, что гнев толпы устремился за ним вдогонку. Он прорвался сквозь вереницу людей, стоявших в очереди, и увидел газету, пришпиленную к стулу, ту самую газету, которую держали перед глазами почти все вокруг. Прямо какие-то читающие автоматы, что ему за дело до них. Но его внимание привлек заголовок, набранный большими буквами. В полумраке Даниель не мог его разобрать, а тут еще старуха газетчица нагнулась над лотком и заслонила все на свете.
— Ну вот! — сказала Рита. — Чего же мы так торопились?
— Замолчи! — крикнул Даниель и в то же мгновение прочел заголовок, увидел его четкие огромные буквы и жирную типографскую краску: ДЬЕН-БЬЕН-ФУ ПАЛ, «Специальный выпуск! Требуйте специальный выпуск!»
Сразу он понял, что принимал за трехнотный припев: Дьен-Бьен-Фу! Дьен-Бьен-Фу! Вот что они говорили. А эта старая крыса продает последний выпуск, хочет на нем заработать. Почему-то эта мысль принесла ему странное облегчение. Он не поехал туда, несмотря на все старания Бебе! Нет, его отъезда хотел не Бебе, а сыщик, но это все равно: все они заодно. Он обрадовался; теперь он понял, о чем говорил Лэнгар. На таких, как он, Даниель, будет большой спрос. Разгром, само собой, отменит полумеры, он снесет к черту этот режим. И Даниель вернется обратно, вернется через парадный вход, как он всегда обещал себе. К нему придут и скажут: «Мы очень сожалеем, мсье Лавердон, что послушались этих каналий. Но теперь мы осознали. Каковы будут ваши условия?» Вот тогда он им покажет! Он выдвинет твердые условия, без всякой торговли. Во-первых, немедленно освободить всех ребят, еще сидящих по тюрьмам! И реабилитировать их, как в Германии, без дураков!.. Если бы все эти тупицы поняли, что происходит!.. Даниель шел теперь совсем медленно, он решил погулять. Над их головами плыла та удивительная вечерняя тишина, когда небо словно опрокидывается в ночь, а люди невольно углубляются в себя. Но зажглись фонари, и волшебство рассеялось.
— Надо выпить! — заплетающимся языком сказал Даниель.
Он все еще был полон мыслей о грядущем триумфе.
— Наконец-то, — вздохнула Рита. — Я совсем без ног!
Навстречу им прошел плотный господин, направляясь к даме, солидной, как манекен провинциальной витрины.
— Они все попали в плен? — спросила дама.
— По газетам — все, — устало ответил мужчина.
