С тех пор как смертью Максима занялись сыщики и репортеры, Лиз казалось, что рухнула прочная стена ее существования. Прежняя Лиз была совсем другой — нервным маленьким зверьком, запуганным, одиноким, растерянным. Ее подавляло знакомство со смертью. Теперешняя Лиз преспокойно отправилась бы на похороны Максима. Ей было наплевать на репортеров, она рассказала бы им кучу всяких небылиц и обязательно отпустила бы пару оплеух этой толстой свинье, этому папаше, который обнаружил, что у него есть сын, лишь тогда, когда сына убили. Бедный Максим умер, так и не узнав жизни. Он не мог угнаться за ней, он отстал от нее, как пешеход отстает от поезда. А Гаво? По совести говоря, от смерти этих людей ей было ни холодно, ни жарко.
Ее сверстники стоили друг друга, все их поколение. Неспособное любить, усталое с колыбели, ни во что не верящее, воспитанное газетами, разочарованное в жизни книгами… Только мысль о грядущем конце мира могла их взволновать и вдохновить на мечтания. Лиз вспомнила о Труа, о первом разговоре с Лавердоном. Она издевалась над ним, над этим горе-воякой. А в Индокитае шла настоящая война, сделавшая Франсиса калекой… Впрочем, все они искалечены, если не физически, то духовно. Искалечена она сама, и Максим, и Лавердон, и мать, и другие. Все, кроме Алекса. «Знаешь, Лиз, еще в январе можно было заключить перемирие, Хо Ши Мин соглашался. Тогда не было бы Дьен-Бьен-Фу…» Лиз спросила: «А если бы это перемирие заключили, Франсиса тогда не ранили бы?» Алекс ответил, что да. Дювернуа говорил ему, что долгое время французы были нападающей стороной. Они атаковали еще при Блюме, в конце 1946 года. Французская авиация бомбила Хайфон и убила свыше шести тысяч жителей. Вьетнам был готов заключить мир в любое время, мира не хотели французы. В 1946 году? В то время Франсис еще верил в войну. Лиз больше ничего не понимала. Совсем недавно Алекс сказал ей: «Моя отсрочка кончается в пятьдесят шестом году. Через два года меня призовут, значит, я пробуду на военной службе восемнадцать месяцев, а может быть, и год, если заключат перемирие, и два года, если не заключат. Будешь ты ждать меня?» Она ответила «буду», ответила чистосердечно, без малейшего колебания. Она верила, что Алекс — это надолго, что она любит его настолько, чтобы ждать. Только теперь Лиз поняла, как она изменилась, и это открытие ошеломило ее.
Франсиса все не было. Неужели с ним что-нибудь случилось? Нет, нет сейчас он появится из этой печальной темноты. Он не попадется. Он так радовался предстоящему побегу, так мечтал о первом вечере на свободе…
Лиз зажгла свет и посмотрелась в зеркальце над рулем. Она собрала свои длинные волосы в тугой узел, стянувший кожу на висках. Лицо стало тоньше и показалось ей «таинственным». Сначала это ей понравилось, затем она стала издеваться над собой. Подкрашена Лиз сегодня была очень тщательно и выглядела настоящей дамой. Она казалась себе очень взрослой и на одну секунду представила, что уже осуществила все свои благие намерения: кончила институт, вышла замуж за Алекса, у нее дети… И ей стало больно от собственных насмешек.
Фигура в солдатской шинели нагнулась к радиатору машины, рассматривая номер. Франсис! Лиз открыла дверцу.
Франсис с трудом переводил дух и был бледнее обычного.
— Никогда не думал, что этот свинский гипс так мешает!
Он держал левую руку на отлете, и вид у него был совсем измученный и несчастный. Лиз улыбнулась, он поцеловал ее в лоб. Они были братом и сестрой и вели себя, как брат и сестра.
— Подумай, Лиз, я еле-еле раздобыл одежду. Мы с тобой совсем о ней не подумали. Но, так или иначе, я выпутался. Вот только шинель не мог найти поприличнее.
«Дина» бежала по темным улицам. Лиз вела машину так осторожно, точно Франсис был стеклянный. Рядом с ней он казался таким огромным в шинели, которая топорщилась от гипса. Ей стало не по себе. Чудесная простота их утреннего разговора почему-то не возвращалась. Теперь малейшая оплошность может испортить вечер. Им было трудно признаться в этом. К тому же Франсис касался Лиз искалеченным плечом.
Они нашли друг друга, хоть и не сразу. Они не хотели говорить о падении Дьен-Бьен-Фу. Наконец Франсис спросил Лиз, почему она не взяла с собой Алекса. Он очень хотел бы с ним познакомиться. «Понимаешь, Лиз, когда воюешь, знаешь только, что у людей в брюхе, но не в голове. Теперь я, кажется, начал понемногу разбираться в людях…»
Лиз еще ни разу не приходило в голову, что Алекс может погибнуть на войне или вернуться калекой. Внезапно тысячи убитых и раненных под Дьен-Бьен-Фу предстали перед ней облеченные в плоть и кровь, как живые, реальные люди. Алекс, Максим, Франсис, Дювернуа? А при чем тут Дювернуа? Ведь она его почти не знает.
Франсис опять заговорил, как заведенный, точно пулемет, выплевывая торопливые, обгоняющие друг друга слова. Он говорил о раненых и калеках, о ребятах, которые погибли у него на глазах, с тех пор как он сражался в маки. Он говорил о втором облике погубленного войнами поколения. Они долго ездили по берегам Сены, не решаясь зайти в ресторан.
Лиз захотелось музыки, которая немножко оглушила бы ее и заполнила паузы в их разговоре. Она чуточку побаивалась этой первой встречи с братом на свободе. Она не думала, что он такой высокий и уже немолодой, и теперь оробела. А Франсис искал тишины. На углу какой-то узенькой улички они увидели мягкий свет. Он заливал вереницу комнат, задрапированных нежно-розовой материей оттенка штокрозы. Они вошли туда. Заведение состояло из множества ниш, затянутых тканью, и называлось «У Мефистофеля». Hазвание им понравилось, и они сели к столу.
Они хохотали, как безумные, над усилиями официантки, решившей обслуживать их, как влюбленную пару. Подавали здесь очень медленно, но кормили изысканно. В маленькой комнате, затянутой фулярами и пестрой тканью, они были одни. Говорила Лиз, Франсис слушал и много пил. Тихо звучала музыка, точно такая, о которой мечтала Лиз, приглушенная и вкрадчивая. Лиз высказалась за что-нибудь полегче, а Франсис настаивал на бифштексе с жареной картошкой. Они долго спорили и остановились на филе ломтями. Спор забавлял их. Впервые Лиз заботилась не только о своих вкусах. Да, первый раз в жизни. Об Алексе она еще не заботилась, пока она лишь повиновалась ему. Завтра же, если магазины будут открыты, она сделает Алексу подарок. Лиз сказала об этом Франсису, тот улыбнулся и сразу помолодел.
— Если бы ты знала, Лиз, как хорошо мне сейчас. Здесь так спокойно. Нет, ты не можешь понять, о чем я говорю… Жизнь — глупейшая штука. До сегодняшнего дня я знал только стыд за своего отца. А теперь, когда я могу об этом не думать, я стыжусь самого себя. Мне тридцать два года, меня демобилизуют. Дело не в том, что я инвалид, а в том, что я сам хочу этого. Я ровно ничего не знаю и не умею. Мне дадут маленькую пенсию.
— У тебя есть доля в отцовском наследстве, — сказала Лиз.
— Я скорее подохну! — крикнул Франсис, и Лиз опять увидела жестокую усмешку, которую впервые заметила, когда Франсис назвал отца канальей.
«Все из-за него, все из-за него, все из-за него…» — звучало у них в ушах, как утром в госпитале…
— Но ведь можно просто жить, — жалобно сказала Лиз.
Франсис сразу успокоился и ласково взял ее за руку.
— Да, сестренка, можно. И я хотел бы помочь тебе в этом. Не слушай меня. Я найду себе женщину. Тихую женщину, она поймет меня. А эту чепуху ты забудь…
Лиз заметила, что Франсис начал пьянеть. Она положила руку поверх его руки, не давая ему больше пить. Они были совсем одни. В пустынном баре гарсон в смокинге терпеливо ждал, когда они его отпустят. Но в этих стенах цвета штокрозы было так хорошо. В открытое окно дул ветерок, мягко шелестел цветными платками.
На улице было совсем тепло и пахло безумием майских ночей. Пале-Рояль был совсем рядом, и из его сада несся круживший голову запах цветов и молодой травы. Франсис слегка покачивался, но непременно хотел пройтись пешком. Лиз не спорила. Почему-то она заговорила о матери. Возможно, из желания убедить себя в своей независимости, а может быть, чтобы снять с брата хотя бы часть тяготившего их бремени. Сначала Франсис не слушал, а затем резко повернулся к ней.
— А где она сейчас? Где-нибудь с Лавердоном?
— Да, — коротко ответила Лиз. — Они в кабаке.
— Ты знаешь, в каком?
— Да. Не все ли тебе равно?
— Нет. Из-за этого мерзавца она сегодня не пришла ко мне!
Лицо Лиз вытянулось, но Франсис не понял почему. Он подошел к ней ближе. Она спросила очень тихо:
— Разве тебе не лучше без нее?
Франсис сразу отрезвел и улыбнулся.
— Лучше, сестренка. Конечно, лучше. Но я должен свести кое с кем счеты, прежде чем вернуться к себе, в спальню проклятых. Если мне все время будет так хорошо, как сейчас, меня и палкой туда не загонишь.
Я должен увидеть этих сволочей, понимаешь? Иначе сегодняшнего вечера мне не пережить.
