Сью резко повернулась на бок.
Зазвонил телефон на тумбочке. Она попыталась снять трубку, но в темноте не нашла. Она включила лампочку над кроватью и только тогда ответила.
— Миссис Грир? — раздался резкий мужской голос.
— Да, Сью Грир у телефона.
— Миссис Грир, у меня для вас сообщение. Пожалуйста, слушайте внимательно. Начинаю: «Милая, дорогая Львишка, я жив и здоров. Рассчитываю вернуться домой в течение месяца. Тогда мы отпразднуем нашу двадцать шестую годовщину и разопьем ту самую бутыль. Ты найдешь ее в винном погребке за шампанским. А пока вся моя любовь с тобой и с Гретхен. Стив». Конец.
Раздался щелчок — и тишина.
Сью выбралась из постели, сунула ноги в шлепанцы, схватила с вешалки халат. Чуть не бегом спустилась она по двум пролетам лестницы в подвал.
Винный погребок, выгородка из толстых досок в углу подвала подальше от мазутного нагревателя. Сью дернула шнур, загорелась лампочка. Полки были плотно уставлены джином, виски и ромом, а в винном отделении лежали бутылки шампанского. Когда Сью просунула за них руку, она нашла то, что искала.
Это была серая глиняная бутыль, сплошь покрытая пылью, но Сью знала, что в ней имбирное пиво. Воспоминания нахлынули на нее. Их медовый месяц в том далеком июне в Нова Скотиа… Приглушенный крик чаек и крачек в тумане… Удары прибоя о скалы… Острый запах соли и рыбы… Дощатый коттеджик на самом берегу и их ежедневные прогулки в порт Мутон, где они всегда распивали здоровенную бутыль имбирного пива… Его резкий, освежающий вкус… Стив смеялся и говорил, что, когда они состарятся и растолстеют, они отметят какую-нибудь годовщину своей свадьбы имбирным пивом.
Она стояла и гладила чуть шероховатую бутыль, пока пальцы ее не покрылись пылью. Как это похоже на Стива — хранить все эти годы пиво и не говорить ей ни слова, как бесконечно глупо и сентиментально! Она снова спрятала бутыль за шампанское, выключила свет и чуть ли не вприпрыжку поднялась по лестнице.
Сначала ей хотелось сразу рассказать о звонке Гретхен, но под дверью ее комнаты уже не было видно света. Тем лучше! Она все расскажет завтра утром. А теперь она понаслаждается одна своей радостью… Вернется в течение месяца. Погоди-ка, что у нас сегодня? Восьмое сентября. Значит, восьмого октября. А может быть, он имел в виду четыре недели? Тогда какой это будет день? Шестое октября.
Она поуютнее устроилась под одеялом, радуясь, что ночной воздух пахнет осенью. Лето ушло, а Стива нет. Она проспала крепким сном до утра и впервые за две недели как следует отдохнула.
В тот вечер в последних числах сентября я принял окончательное решение. Если к следующему экстренному совещанию у президента мне не предоставят достоверных фактов и если Пол Роудбуш не удостоит меня своим доверием, я откажусь от должности пресс-секретаря Белого дома.
С тех пор как президент Роудбуш беседовал с Сусанной Грир, прошло три недели.
Хотя подобное решение пресс-секретаря для истории пустяк, ничто по сравнению, например, с угрозой подать в отставку государственного секретаря или министра обороны, в данном случае оно представляет известный интерес, как иллюстрация к критической стадии дела Грира. Потому что к этому времени загадочное исчезновение Стивена Грира поставило перед выбором между верностью долгу и личной гордостью гораздо более важных лиц, чем я.
Сенсации, как я успел понять почти за двадцать лет газетной работы, подчиняются своему особому ритму. После первой волны всеобщего возбуждения и любопытства любые сенсации постепенно блекнут и уплывают на задний план, пока их не подхватит следующая волна. Сенсационное убийство, например, может занимать все первые страницы газет чуть больше недели, затем сойдет до маленьких заметок почти в самом конце, пока подозреваемого не предадут суду и новые факты снова не сделают эту историю злободневной. Давно известно, что даже национальный кризис, даже война не могут бесконечно привлекать внимание читателей изо дня в день. Нам дороже свои личные переживания, и мы вновь и вновь обращаемся к тому, что, по нашему мнению, в данный момент угрожает обществу, морали или просто нашему благополучию.
Дело Грира не стало исключением. Недели две оно было главной сенсацией, ему посвящали первые страницы газет и вечерние передачи телевидения. Наивысшего взлета оно достигло после речи Калпа в Кентукки. Затем, когда Роудбуш отказался что-либо сообщить, помимо своего короткого ответа, за неимением новых фактов интерес к этому делу увял. Грир исчез, но куда, как и почему, никто не знал.
Это не означает, что ничего нового не произошло. Сомнения избирателей ослабили позиции Роудбуша, размывая его бастион в слабых местах и подрывая там, где он, казалось, был всего прочнее. Мы все в Белом доме это чувствовали. Сенат заваливал нас запросами, волновался, вносил предложения. Наши кандидаты в конгресс, чье политическое будущее зависело от успеха Роудбуша на выборах второго ноября, выражали частным образом всяческие опасения. Первоначальная уверенность нашего национального предвыборного комитета постепенно сменялась тревогой. Различные другие комитеты за переизбрание Роудбуша сталкивались с упадком энтузиазма, а главное — с недостатком средств, на которые они рассчитывали.
Мои собственные проблемы, хотя и носили личный характер, были от этого не менее жгучими. Лишь после долгих и мучительных размышлений я пришел к следующему выводу.
Я был убежден, что президенту известны точные факты благодаря донесениям ФБР. По-моему, он скрывал эти факты в слабой надежде отсрочить грандиозный скандал до своего переизбрания. В этом меня постепенно убедила его уклончивость во всем, что касалось дела Грира, и решительный отказ признать какую-либо связь между Гриром и Любиным. Тут он был тверд как алмаз. Я был также убежден, что никто из окружения президента не был в курсе дела Грира. Каким-то непонятным образом президент оказал давление на Питера Десковича и заставил его скрыть материалы ФБР. Я полагал, что, если Артур Ингрем и рассказал людям Уолкотта то, что он сам узнал, у него были к тому основания. Постепенно я пришел к убеждению, что трудно упрекать Ингрема, если он повел свое расследование через ЦРУ в нарушение приказа Роудбуша.
В ту ночь мы долго спорили обо всем этом с Джилл. Мы были все еще нежны друг к другу, хотя наша любовь уже не была столь безмятежной. Случай с таинственным телефонным звонком больше не вспоминался. То есть Джилл забыла о нем, но я по-прежнему время от времени задумывался над этой историей. Однако она твердила, что неведомый «Ник» звонил именно Баттер, а не ей, и открыто сомневаться я не мог, опасаясь сцен.
Мы проговорили тогда несколько часов, прежде чем я объявил ей о своем решении подать в отставку. Мы сидели на ее старой продавленной тахте под угловым окном ее квартирки. Баттер Найгаард еще не было, но она могла заявиться в любую минуту.
— Ты абсолютно прав, — сказала мне Джилл. — Президенту не к лицу так обманывать народ.
— На это мне наплевать, — ответил я. — Меня не интересует, что президент говорит или не говорит народу.
— Неправда, очень даже интересует! — Она сразу взвилась. — И в этом именно все дело…
— И вовсе не в этом, — возразил я. — Если Роудбуш хочет что-нибудь скрыть от страны, чтобы разделаться с Уолкоттом, это его право.
— Джин, мне кажется, ты слишком циничен.
— Если это тебя шокирует, на здоровье! — не выдержал я. Видимо, женщин гораздо больше оскорбляют отступления от общепринятой морали, чем наши измены. — Он имеет право на самозащиту. Ему нужно победить на выборах. Любой кандидат искажает истину, если ему это выгодно, а ставка достаточно велика. Роудбуш не составляет исключения…
— Джи-и-ин!
— Дай мне закончить. Народ и Каллиган — разные категории. Он может врать стране или чего-то недоговаривать, но врать мне — это уже нечто иное: он не имеет права хитрить со мной! Либо мы во всем заодно, либо пусть барахтается один.
— Ты морочишь мне голову, — сказала она. — Это точно. Ты разыгрываешь роль сверхциничного газетчика. На здоровье! Но до чего же все это фальшиво и тебе совсем не к лицу.
— Никому я не морочу голову, — ответил я. — Я только с тобой и говорю откровенно. А ты паришь на своем идеалистическом облаке и не хочешь видеть политику такой, как она есть. Господи, после трех с лишним лет работы в Белом доме… Да любая большеглазая простушка могла бы за это время кое-что понять.
Вместо того чтобы разозлиться, Джилл наградила меня покровительственной улыбкой, как добрая тетушка капризного племянника.
— О, ты меня не проведешь, Юджин Каллиган! Ты только хочешь казаться прожженным циником. Тебе стыдно признаваться в таком пороке, как альтруизм. Но я-то знаю тебя лучше. Ты оскорблен потому, что твой идеал, твой герой ради собственной шкуры утаивает информацию, которую народ имеет право знать. Ты понимаешь, что это аморально, и это тебя выводит из себя.
