— Не извиняйтесь. Я все понимаю. Не сочтите меня сумасшедшим, но я действительно чувствую то, что вы переживаете. И потом — нужно ведь кому-то рассказать то, о чем непрерывно думаешь, правда?
После этого на меня обрушился просто водопад потрясающих по своей пронзительности откровений. О, нет, Майя не делала никаких интимных признаний, она вообще обходила эту сторону отношений между мужчиной и женщиной. Обходила совершенно естественно и непринужденно, похоже было, что для неё это вообще даже не второстепенно, а как бы несущественно. То есть детали были несущественны, потому что она любила того человека вообще. Слепо, безоглядно, отдавая себя и не спрашивая: а что мне за это будет?
Меня в её исповеди занимала одна мысль: а кроме роз, этот человек ей что-нибудь дарил? Как-нибудь выражал свои чувства? И тут же дернулся: а сам я? Мог подарить мимолетной любовнице дорогую побрякушку, а Мари цветов не дарил. Ни разу не сделал ей ни одного подарка, даже на день рождения. Боже мой, я ведь даже не знаю, когда у неё день рождения! Мне просто не пришло в голову об этом спросить. А сама она, естественно, даже и не заикнулась. Если бы я мог вернуть время и оказаться с ней!
Я подумал о том, что такая жертвенная, самозабвенная любовь — это не только сугубо русская черта, как я считал до сих пор. Я слушал Майю и слышал Мари. Просто та, моя, была очень сдержанна, очень немногословна. Более или менее полно она раскрывалась только в стихах. Кое-что она мне пыталась читать, но я был слишком поглощен собой. Тупица, дурак, самовлюбленный болван! Теперь Майя начинала цитировать какие-то стихи, тут же пыталась перевести их на французский, сбивалась, помогала себе жестикуляцией. Я не мог сказать ей, чтобы она не мучилась: я и так прекрасно все понимал. Не мог. Но когда она замолчала и мы прошли в тишине несколько шагов, я не выдержал:
— Удивительно. Вы говорите, а мне кажется, что я слышу Ма… мою невесту. Так похоже.
— Почему вы не взяли её с собой? — с детской непосредственностью спросила меня Майя.
Мне показалось, что меня ударило током. Неужели я настолько забылся, что даже эта, занятая вроде бы только собственными переживаниями девочка, сразу все поняла? Тогда ведь более внимательные наблюдатели вообще читают все про меня, как по книге?
— Обстоятельства, — ответил я, не думая о том, что говорю.
— Но вы же скоро увидитесь! Через несколько дней.
Эта девочка наносила мне один болезненный удар за другим, сама того не понимая. Ко всему прочему она каким-то неведомым образом передала мне тот эмоциональный накал, в котором сама находилась. Возможно, я находился под впечатлением стихов. А скорее — так действовали на меня её голос или — стечение обстоятельств.
Обстоятельства же стремительно и катастрофически складывались не в мою пользу. Но и мои наниматели довольно грубо просчитались: нельзя человека с русскими корнями посылать в Россию, будь он хоть трижды француз или американец. Нельзя спекулировать на человеческих чувствах, особенно — на любви. Любящий человек и без того наполовину безумен, так что любой, даже самый незначительный толчок извне, тем более — угроза жизни тому, кого любят… Нет, нельзя.
И все-таки я честно попытался ещё раз изгнать непрошеную русскую ипостась. Стал прикидывать, когда смог бы осуществить ту задачу, ради которой оказался в Москве. А она осложнялась ещё и тем, что утром нам сообщили: свобода передвижений журналистов, конечно, никем не ограничивается, но на официальные мероприятия, где будут присутствовать президент США и Генсек СССР, попадут только те, кто вытянет соответствующий жребий. Так решили потому, что нас, пишущих и снимающих, понаехало слишком много. Очень убедительно, только… Только мне казалось, что у этой жеребьевки была ещё какая-то цель. Во всяком случае, будь я на месте людей, обеспечивающих безопасность высокого лица, именно так и поступил бы. Тем более что судьбе в этом случае можно чуть-чуть помочь.
У меня было целых два дня. И — день отъезда, точнее утро. Так мало — целая вечность. А мне ещё нужно было успеть… Да-да, обязательно нужно было это сделать! Тогда все получится. Тогда все будет хорошо.
— Майя, я хотел попросить вас… Я хотел бы пойти в церковь.
— В церковь?
Ее изумление было искренним и неподдельным. Судя по всему, она говорила о чем-то совершенно другом и моя просьба оказалась полным сюрпризом.
— Да. Точнее — в часовню. В часовню Иверской божьей матери. Это возможно?
Майя какое-то время молчала. Наверное, взвешивала, соображала, с кем можно и нужно посоветоваться. Во мне снова проснулись все мои подозрения относительно роли этой девицы.
— Но не сегодня же! — наконец сказала она. — Уже поздно и вообще… Давайте завтра встретимся в пресс-центре на жеребьевке. Сверим расписание, в общем, посмотрим. Договорились?
Я испытал одновременно и разочарование — мои подозрения, по-видимому, были небезосновательны, — и облегчение — на сегодня с меня было достаточно, я хотел остаться один.
— Прекрасно! — с подчеркнутым энтузиазмом сказал я. — Просто великолепно. Вы, конечно, устали, уже поздно. Вас проводить?
— Нет-нет, — почти испугалась она, — не стоит. Ваша гостиница тут рядом, а я сама доберусь, у нас спокойно.
На том мы и расстались. Мою гостиницу — «Интурист» — действительно было видно с того места, где мы стояли — уродливый стеклянный кирпич возвышался над всеми остальными зданиями улицы. Впрочем, и вся улица была каким-то чудовищным образцом эклектики: явно старинные здания чередовались с более современными, не отличавшимися к тому же изысканной строгостью архитектурного облика и какой-то особой красотой. Нет, это была не та Москва, о которой я столько слышал от бабушки. Это был другой, чужой город.
Но часовню Иверской божьей матери я должен был посетить! Бабушка просила меня поставить там свечку. Меня преследовала навязчивая мысль о том, что если я это сделаю, мне обязательно повезет. Часовня на Красной площади. Это же где-то очень близко.
Однако полицейские, то есть милиционеры, которых я спрашивал, не понимали моего французского. А спрашивать по-русски я не рискнул. Пришлось отложить на следующий день. Ожидание стоило мне бессонной ночи. Я смотрел из окна номера на панораму ночного города и вспоминал то, что совсем недавно говорила Майя. То немногое, о чем она говорила по-русски, а потом, с трогательной старательностью школьницы, пыталась перевести на французский:
«Ты меня никогда не прогонишь:
Не отталкивают весну!
Ты меня и перстом не тронешь:
Слишком нежно пою ко сну.
Ты меня никогда не ославишь:
Мое имя — вода для уст.
Ты меня никогда не оставишь:
Дверь открыта и дом твой — пуст…»
Так могла бы сказать Мари, если бы я нашел время её послушать. Но теперь я действительно никогда её не оставлю, но не потому, что мой дом пуст. Нет, Господи, только не поэтому!
На следующее утро в толпе журналистов, которая собралась в пресс-центре, я сразу заметил рыжую головку Майи. И на сердце почему-то потеплело. Глупо, конечно, но у меня возникло ощущение близости родного человека. Хотя — кто она мне и кто я ей? «Что он Гекубе, что ему Гекуба?»…
На сей раз возле неё не было ни вчерашней девицы, ни отвергнутого воздыхателя. Но сама она выглядела такой бледной и уставшей. То ли слишком хорошо провела ночь, то ли как раз наоборот. Чисто интуитивно я почему-то склонялся к последней версии. А когда заглянул в её глаза, то понял, что интуиция не подвела меня и на сей раз. Еще одна бедняжка.
— Как дела, Майя? — спросил я.
Дежурный вопрос, предполагавший столь же дежурно-оптимистический ответ. Но я услышал нечто нестандартное:
— Знаете, я загадала, что если сегодня встречу вас, то все будет хорошо.
— У кого?
— Ну-у, вообще хорошо.
— Все и у всех? Так не бывает.
— Знаю. Ой, уже пора тянуть жребий! Пойдемте, Пьер, попытаемся достать счастливый билетик.
Не знаю, что она при этом имела в виду. Да, в качестве счастливой приметы я, кажется, ещё не фигурировал. Конечно, все когда-то бывает впервые и все-таки…
Жребий определил совместный для нас день. Мы с Майей должны были присутствовать в одно и то же время на одних и тех же мероприятиях. До первого, в Кремле, оставалось ещё немного времени, и я предложил пройти пешком до Красной площади.
— Мы успеем зайти в часовню? Помните, я вчера говорил, — сказал я, когда мы вышли из здания АПН. — Где Кремль и Красная площадь.
Майя как-то странно взглянула на меня и явно замялась.
— Что-нибудь не так? Туда не пускают иностранцев?
— Да нет, не в этом дело. Видите ли, Пьер, этой часовни нет.
Мне показалось, что я ослышался.
— Как нет? Совсем нет? Почему?
— Ее снесли, давно уже, до моего рождения. Тогда в Москве снесли много храмов. Храм Христа Спасителя, например. Там теперь бассейн, мы будем проходить мимо него.
