Неизвестно, что происходило во внешнем мире, что стало с Лутаром, насколько активно их ищут и какими силами, как их примут в расположении бригады, если они доберутся до своих, которые, судя по тому, как кинули с эвакуацией, не такие уж и «свои». Глядя на исполинские вековые деревья, обвитые лианами, чьи пышные кроны создавали у земли полумрак даже при ярком дневном солнце и пропускали лишь колодцы света, невольно приходили мысли о человеческой мелкости и уязвимости.
Сплин вдруг остро почувствовал затуманенным усталостью сознанием какую-то волчью неприкаянность, осознал что выпал из привычного в прошлой жизни круга вещей и событий, покинул свою нишу в социальной системе и теперь ничто не препятствует его гибели и никого у него нет, кроме ребят из взвода, которые сейчас, задыхаясь, как и он сам, месят непросохшие после ночного дождя склоны холмов. Причем нельзя было, наверное, назвать их «друзьями» или тем более «братьями». Сплин даже не знал толком, кем были и чем занимались большинство из них в прошлой жизни, до того, как попали сюда, а расспрашивать было как-то не принято. Со многими на гражданке он не стал бы и общаться лишний раз по своей воле, как, впрочем, и они с ним, но здесь все искусственные условности не имели значения. Здесь имело значение только одно: на месте ли у тебя яйца.
Неопределенность будущего не усиливала энтузиазма и усугубляла усталость. Знать маршрут, контрольные точки, места привалов или просто топать в колонне не пойми куда и сколько – это две большие разницы. Казалось, каждая клеточка тела вопила от боли и перенапряжения. Если идти в ровном ритме, то ощущения притуплялись и не так истязали нервы, так как уже было известно, какой именно болью сопровождается то или иное движение. Но стоило споткнуться или приложить лишние усилия, например, перебираясь через валежник, и вся усыпленная монотонностью Машина Боли тотчас же просыпалась и яростно напоминала о себе, с упоением терзая тело импульсами разных оттенков. Жара, влажность и насекомые были также неумолимы. Легкие, несмотря на захлебывающееся сиплое дыхание с присвистом, казалось, работали вхолостую, плотный влажный воздух, насыщенный прелыми ароматами джунглей, плохо утолял кислородный голод, как теплая кипяченая вода плохо утоляет жажду. Драная и изгвозданная в чем ни попадя, от грязи до крови камуфляжка пропиталась потом и не хрустела от соли и грязи только потому, что не успевала толком просыхать. Зудела и саднила давно немытая, исцарапанная и искусанная гнусом кожа, квасились и отекали ноги в грязной и мокрой обуви. Масляно-черные жирные слизни типа пиявок прицельно пикировали за шиворот с ветвей, увешанных плетями разнообразной бахромы и сопливой паутиной.
Терпеть не было сил, но некуда было от всего этого деться, и не обращать внимания было тоже невозможно. «Что ж ты никак не уймешься, сука такая?» – мысленно увещевал свою боль Сплин. – «Ведь сдохну – кого тогда глодать будешь, дура безмозглая?» Обезболивающего оставалось не так много, кроме того, частое его применение снижало полезный эффект по степени интенсивности и времени действия. Еще были стимуляторы, но этих Сплин вообще побаивался: он не был уверен, что ему понравится отходняк от них. Он делал очередной вымученный шаг и лелеял мысль о том, что вот еще столько-то шагов и скушаю таблеточку, и полегчает, то-то будет славно. А можно еще броник со сферой выкинуть. Точка эта переносилась все дальше и дальше, пока, наткнувшись, наконец, на слабенький источник с пригодной для питья водой, не встали на дневной привал.
Оказалось, что отмена ходьбы не отменяет ломоты во всем теле. Даже, наоборот, смена активности на покой и освобождение мозга от управления движением позволили нервной системе всецело сосредоточиться на телесных муках, чтобы во всей полноте красок донести их до владельца. Воздух звенел, гудел и вибрировал от кубометров роящихся вокруг насекомых, отравлявших все удовольствие от отдыха. Сплин достал пластиковую баночку с капсулами обезболивающего и посмотрел на нее голодным взглядом алкоголика, который смотрит на бутылку, уверяя себя, что на этот раз сможет обойтись без ее содержимого, но все же подсознательно точно знает, что искушение утонуть в безответственном блаженстве забвения как всегда возьмет свое.
Без ходьбы колено начинало деревенеть и переставало нормально сгибаться. Вчера такого не было, а с утра даже показалось, что проблема отпала. Вовсе нет, она перешла в новое качество, боль из ноющей превратилась в сверлящую. Теперь появилась угроза не выдержать темпа движения, а если накроется сустав – то вообще пиздец. Сплину стало не по себе – еще не хватало стать обузой. Он представил, что ощущал бы сам, случись это с кем-нибудь другим. Нет, не сочувствие. Раздражение, вот что. Каждый и так был на пределе. Может и зажмурят по-тихому, чтоб сам не мучился и отряд не запалил. Может и правы будут... Сплин внезапно понял, что все человеческие страхи – пустая чушь, кроме одного. Беспомощность. Вот чего действительно всерьез следует опасаться. Хуже нет ничего.
– Что, весь злоебучий мир против Длинной худосочной задницы? – правильно истолковал его настроение расположившийся неподалеку Боцман, который был занят обновлением растительности своей маскировочной сетки взамен отвалившейся при движении сквозь джунгли. По его косматой бороде, ползая друг по другу, сновали разнообразные мошки-кровососы. Если не слишком приглядываться, то казалось, что это сама борода шевелится.
– Да, вроде того... – понуро согласился Сплин. Боцман вполне мог бы свернуть ему при необходимости шею. И технически и морально.
– Крепись, студент, рок-н-ролл мертв, а ты еще нет, – обнадежил его Боцман, переворачивая в поисках лысых участков свой балахон.
Боцман пер пулемет с кучей дисков и МОНки в специальном продолговатом мешке, зацепленном за ранец сзади. Он был загружен куда больше и в бою от него было куда больше проку, поэтому он имел право на ехидство и не преминул этим воспользоваться, чтобы капельку поднять себе настроение.
– Ты на хрена броник тащишь, военный, раз мощей уже нет? Смерти что ли так сильно боишься? – спросил Боцман. – Не боись – дело житейское. Смерть ведь не все возьмет – только свое... Тут главное вовремя откинуться, чтобы не прожить дольше, чем надо и не огрести лишнего понапрасну...
– Не, это он так на рывок настраивается: как сбросит броник – поскачет, как на хую галопом, впереди планеты всей, не угонимся, – встрял Малой.
– Да я в норме, все пучком, – ответил Сплин с показной уверенностью, хотя сам не чувствовал и десятой ее доли.
– Не слушай этих извергов, Длинный – они на самом деле жуть какие добрые, просто умело это скрывают, – укоризненно покачал головой Хоу, обстругивая маленькую щепочку, величиной чуть больше спички.– Однако ты и впрямь совсем уж дошел, служивый... Где сильнее болит? Колено, как я понимаю? Закатывай штанину.
– Монах, а ты уверен, что... – начал было ломаться Сплин, хотя сам готов был поверить кому угодно, кто пообещает избавление, хоть цыганке с рынка.
– Уверен, уверен. У нас в Южном Шао-Лине это плевое дело, – подмигнул Хоу, ощупывая грязноватыми пальцами с исцарапанными костяшками и ободранными ногтями ногу выше колена, выискивая по каким-то ему одному ведомым признакам нужную точку.
Наконец он сосредоточенно и плавно воткнул заостренную щепочку над коленом.
– Это не чудесное исцеление, а своего рода блокировка, просто основной болевой импульс какое-то время не будет достигать мозга, – прокомментировал он. – Посиди щас так до конца привала, потом вытащи. До вечера дотянешь, завтра с утра колесико накатишь, смажешь-забинтуешь и снова до обеда, а там и дембель скоро. Ну как, полегчало?
Интенсивность боли буквально на глазах снизилась в разы. С этим уже вполне можно было жить. Сам факт заботы ближнего тоже прибавил веры в человечество.
– Воистину, славься Южный Шао-Линь! Спасибо, – искренне поблагодарил Сплин. – Да тебе впору частную практику открыть.
– Дед мой практику вел, иголки-мазилки и все такое. Я учился, а вечерами подрабатывал у него на подхвате и, соответственно, малость нахватался. А как-то раз долбанные бритые расисты громили наш китайский квартал и дали деду по башке.
– Насмерть? – проявил интерес к биографии таинственного уроженца Востока Малой.
– Нет, оглушили и забрали кассу. Но другие, из банды, что шла в хвосте колонны, кинули в окно самодельную зажигалку, и дед задохнулся в дыму, так как был без сознания. А я был на учебе в другом конце города, вернулся и застал пожарных, да труповозку.
– Сочувствую, однако, – сказал Сплин.
– Пустое, – махнул рукой Хоу. – Я неплохо разобрался с их районным главарем и даже малость подзаработал на этом.
– Как это?
– Подстерег, когда тот возвращался из кабака домой, удавил куском провода, закинул в багажник его же тачки. Он, правда, обделался изо всех дыр, пока дрыгался. Тело продал на органы нелегальным трансплантаторам, а его крутую тачку на разбор к дельцам от автомобильной мафии.
