И вдруг я подумал: если Дубровин не знает о побоище под Керну, а Вячеслав Вячеславович и намека не сделал на это, не получилось ли так, что публичная комедия с прекращением моего контракта вызвана совпавшими расчетами этих двух типов? Дубровин избавляется от конкуренции Шлайна, дезавуируя его полномочия в присутствии агента и для пущей авторитетности в представительстве. А Вячеслав Вячеславович дает понять, что вчерашних, да и предыдущих, многолетней давности зла и унижения, содеянных ему мною вольно или невольно, он не попомнит, если я стушуюсь и исчезну из его судьбы навсегда, коли уж мне повезло уйти от его горилл живым. Вячеслав Вячеславович потому и отправил ко мне Марту Воинову, минуя Шлайна и Дубровина, для изъятия вещественных доказательств наших отныне и навсегда забытых встреч.
Но Марина-то знала и о побоище, и о взрыве! Значит? Значит, Ге-Пе работает, сколько он ни выставляется со своим нейтралитетом, прежде всего на новых друзей Эстонии и информацию в первую очередь отдает им. Но зачем эстонцам или их новым союзникам устранять меня? Я косвенно охраняю генерала, который им же необходим, как партнер!
Кому тогда нужно мое исчезновение? Дубровину? Или по-прежнему оно на уме и у Вячеслава Вячеславовича тоже? Или права Марина — я поперек горла бывшим выпускникам Херсонской мореходки, приехавшим после ритуальных трудов среди могил Востряковского кладбища подышать в компании Чико Тургенева морским воздухом Балтики?
— Вы разрешите мне пройти в гостиную и позвонить? — спросил я Марику.
— О, конечно, извините… Нужно было пригласить сразу!
В большой комнате угловой диван и четыре кресла покрывали серые чехлы. Столик с кавказской столешницей исчез. Пространство между пустыми этажерками и аляповатым баром в виде греческого портика заполняли обтянутые голубым скотчем картонные ящики, помеченные рисунком черепахи. Пять ящиков. Сколько же было неделю назад — шесть или восемь?
Я снял трубку телефона и набрал номер секс-студии Тармо.
Автоответчик попросил оставить послание. Я и оставил: хозяин после возвращения должен ждать повторного звонка.
Затем я набрал свой московский номер.
— Ну, слава богу, — сказала Наташа. — Мы не уехали в Замамбасово. Решили ждать. Я как чувствовала.
— Ты правильно чувствовала. Работенка затягивается, но не надолго. Как насчет супа из баранины? — спросил я.
— Когда прикажете, сэр?
— Завтра, не позже вечера. Где мама?
— Спит у себя. Позвать?
— Нет. Спит — нездоровится?
— Просто спит. Рано обедали… Ты — в порядке?
— В порядке. Целую.
Наташа знала, что делать дальше.
Марика обслуживала гривастого парня с голубым пластиковым гитарным чехлом, заброшенным за спину. Когда я выходил из лавки, она не посмотрела в мою сторону. Минуты три я топтался на углу переулка, но гривастый и после этого не кинулся за мной следом.
На улице Суур-Карья ни беременных женщин, ни фланирующих молодцев в серых плащах не наблюдалось.
Вячеслав Вячеславович, видимо, убедился, что я действую согласно плану. Пишу финансовый отчет Шлайну на его явочной квартире, теперь уже бывшей, поскольку безнадежно засвеченной. А затем отправлюсь в аэропорт.
Я и отправился. Спасая репутацию жмота — на автобусе: работа закончена, и я перемещаюсь отныне за свои кровные.
До выхода на огневую позицию оставалось больше трех часов. Я наделся, что Мурка не слишком изголодалась.
Она молнией, перелетая через хлам, скатилась по дырявым пролетам лестницы, едва я задвинул щеколду на двери старого дома, и с мяуканьем сопроводила на верхний этаж.
Они так отчаянно кишели!
Четыре черных, как солдатский гуталин, слепыша пихались ножками и скалили розовые ротики в поисках мамаши, которая задрав хвост, отиралась о мои офицерские сапоги.
Присев, чтобы не обозначаться в оконном проломе, я сказал:
— Ну, похвастайся, похвастайся, гордая мамаша. Экие отродья! Ах, потаскушка! Ах и ах, стыдобушка! Отец-то известен?
Она бодалась под локоть, с урчанием выхватывала комочки фарша из пальцев. Кинулась к молоку, подсунула мордочку под струйку, которую я цедил из пузырька в крышку от объектива, опять суетливо ткнулась в мясо.
Я осторожно вытянул шарф из-под голосивших котят. Он оказался влажным. Я сбросил его в пролом. Стянув доху, ножом отпорол на себе рукава свитера и смастерил свежую подстилку.
Два двадцать пополудни.
Сначала я установил треногу, навинтил «Яшиху». Слава богу, по-прежнему солнечно. Не знаю, как пришлось бы действовать в метель… Телеобъективом прогулялся по крыше шестиэтажного дома. Сероватый бугорок качнулся у вытяжной трубы — там же, где стрелок гнездился и в прошлый раз.
Зарядив свежую пленку, я сделал предварительный контрольный снимок. Второй контрольный — когда уложу на вечный покой великого и непобедимого Чико Тургенева. Смерть явится ему красиво и элегантно — над черепичными крышами Таллинна, в изысканном стиле…
На верхотуре, в одиночестве, скучновато ему, наверное. Отвык. Обычно всюду со свитой.
Собирая «Галил», я думал о том, что на высоте всегда накатывает вселенская грусть, в особенности при хорошей видимости. На суше горизонт нагоняет тоску… В Пагане, старой бирманской столице, брошенной населением ни с того, ни с сего шестьсот лет назад, я три часа не слезал с крыши пагоды — смотрел неотрывно на коричневую Иравади, на заросшие травой, кустарником и деревьями, замусоренные обломками средневековых кирпичей улицы города мертвых. Что спугнуло оттуда людей? И что нашло на меня?
«Галил», когда я навинтил глушитель и уравновесил винтовку на сошках, являла собой предмет изобразительного искусства. Дослал патрон. Вставил наушник мини-рации в ухо.
Где сейчас мог обретаться Ефим?
Сомневаться в переводе денег не приходилось. При всей личной и профессиональной скрытности и неискренности Шлайн оставался предельно щепетильным в финансовых вопросах. Торговался въедливо, но до соглашения. Если деньги переведены, то распоряжения, данные ему московским Центром перед приездом в Таллинн, в силе. Самоустраненность Ефима и приказ оставить работу — показные. Как мой оператор, он явно имеет более мощные полномочия, чем у Дубровина или Вячеслава Вячеславовича, от которых эти полномочия скрываются по неизвестным мне причинам. По этим же неизвестным мне причинам Москва согласилась с предложением Шлайна использовать контрактника, по простому — наемника, то есть меня…
Унижение, которое пришлось претерпеть на совещании, могло означать подразумеваемое китайской поговоркой: побить собаку, дабы наказать хозяина.
Ефим, не исключено, ведет интригу и в отношении обоих Велле, Тоодо и Марики. Для дочери-хромоножки совсем уж жестокую. А что остается делать? Музыкальная торговая точка — лежбище Ефима и его единственная явка, при этом почти засвеченная, которой воленс-ноленс приходится пользоваться и дальше. Для латания этого хрупкого ласточкиного гнезда под крышей чужого дома сгодится любая ложь. Включая любовную игру с калекой.
И неизвестно, в чем больше греха — в отравлении душ, которым занят Ефим, или душегубстве, порученном мне.
А как в раскладке Ефима выгляжу я?
Ефим действует в рамках системы своей конторы, стабильной и надежной, страхующей его будущее в обыденном смысле физиологического и социального выживания. А я? В России у меня нет биографии, как нет её у мамы и жены. Нас не было и все ещё нет по законам России, потому что они не дают ответа на простой вопрос: где дома и земля Шемякиных?
В сущности, дом и земля в чужом Замамбасово куплены на заработанное кривыми путями… Что я ещё умею? И что, не имея ничего, научусь делать, помимо нынешнего грязного ремесла?
Стоп, сказал я себе, это уже политика. Не твое. Успокойся.
Скорее всего, я действительно устал. Спал кое-как, ел кое-как. Кроме того, беспокоил желудок. Оставалось тридцать минут до готовности «ноль», а я ощущал некомфортность.
Стараясь не поскользнуться на старинных булыжниках с ошметками то ли средневековой, то ли позднего северного ренессанса штукатурки, я спустился на первый этаж. Высветил фонариком угол подальше от входной двери и угнездился на куче железного лома.
Оставалось десять минут, когда я вернулся на пост. Поджег брикетик в обогревательном пенале и зажал его в правой руке, сняв перчатку. Выглянул на улицу.
Трое констеблей спускались со стороны центра, откуда должна появиться машина генерала Бахметьева, — проверяли подъезды. Они оставляли в покое закрытые на ключ, а открытые, исчезнув внутри, осматривали. Пять или шесть штатских фигур фланировали мимо музейного крыльца. Я не исключал, что по крышам разместились снайперы спецназа.
Констебли подергали дверь в мое логово.
— Дом под ремонтом, — сказал, видимо, старший. — И много окон… Осматриваем.
