Правда, оборвал я сам себя, половину партии, как минимум, Потанчик сыграл не на моей стороне.
Последние страницы письма были самыми горькими, ибо в них, соответственно, и содержалась история вербовки. Прочитав, я понял: многие оскорбительные слова, которыми я успел запоздало наградить самоубийцу, были не вполне справедливыми. Или даже вовсе несправедливыми.
Мы с Дядей Сашей ошибались самым фатальным образом, полагая, будто Потанчик был под каблуком жены и получал от нее оплеухи и подзатыльники. На самом деле в те дни, когда Потаня, пришипившись, бродил по нашему коридору и криво улыбался в ответ на наши шуточки, за его женой и младшим сыном тенью ходили два «добрых человека». Вопрос был поставлен: или — или. Или беспрекословное подчинение, или немедленная смерть жены и сына. Бедняга упустил тот момент, когда еще можно было бы подать знак кому-нибудь из нас, а группы поддержки, как известно, он лишился еще раньше…
Я снова выругался вслух. Ну почему, почему он молчал?! Ведь из любой безвыходной ситуации общими усилиями можно было бы найти выход. Но тут он сам оказался один, в замкнутом пространстве и принужден был играть в чужую игру, зная о своем заведомом проигрыше.
Телефонограмма в Саратов было последним, что сделал Потанин для них. А потом он понял, что у него есть только один выход. Если исчезнет сам Потанин, то его близких они непременно оставят в покое. Как только он узнал от дежурного прапорщика, что я, по счастью, цел и невредим, он сел писать это письмо. Потом доехал до моего дома и лично положил свое послание в почтовый ящик. Потом… остальное известно.
Я медленно свернул потанинское письмо, положил его обратно в конверт, а конверт — обратно в «бардачок». Туда же я, подумав, отправил свой «Макаров» вместе с запасной обоймой. Такой же, из которого:.. Ладно. О мертвых — хорошо либо ничего. Извини, Потанчик. Сейчас меня беспокоят уже живые…
Мотор, чувствуя мое настроение, завелся сразу, и я поехал. Маршрут мой был коротким — можно было воспользоваться метро. Но я уже был за рулем, а коней на переправе не меняют. Доедем так.
Центр города сегодня был тих и спокоен: ни тебе пикетов, ни демонстраций, да и обычных «пробок», возникающих нипочему, мне не попалось. Я ехал и думал. Мысли мои были длинными, путаными, крутились они вокруг одних и тех же фактов, но мне все никак не удавалось преодолеть путаницу и связать факты воедино.
Итак, «добрым людям», черт бы их побрал, нужен Лебедев.
Лебедев работал с Курчатовым.
Курчатов возглавлял Атомный проект.
Но дальше-то, дальше что? Проект тот давно быльем порос. Курчатов уже в могиле тридцать с лишним лет. Сталина, Берии, Хрущева вместе с его партийным окружением — тоже нет. Что же нужно «добрым людям»? Старые кости?
Возможно, ответ мне мог бы дать один человек. Валентин Лебедев.
Но чтобы получить ответ, надо хотя бы сформулировать вопрос…
Я припарковал «жигуль» в неположенном месте недалеко от Пашкова дома и извилистым путем пробрался в читальный зал для научных работников, — самый неудобный, неопрятный из-за постоянного непрекращающегося ремонта. Из-за того же ремонта библиотека сократила число счастливцев, допущенных к ее фондам, но я-то знал: меня обслужат вне очереди. С тех пор как Ленинка приобрела новую аббревиатуру и превратилась в РГБ, я стал считать ее ведомством, созвучным нашему. А где созвучие — там и родство.
Самое любопытное, что к аргументам моим прислушались, и я, показав минбезовское удостоверение, сразу получил то, что хотел. Стопу книг, посвященных жизни и творчеству И. В. Курчатова.
— Только поаккуратнее, — предупредила востроносая библиотекарша, косясь на высокую горку томов.
— Ну что вы, — галантно проговорил я и тут же чуть не уронил верхнюю книжицу, которая спланировала на стойку, прямо под востренький носик библиотекарши.
Спланировав, книга раскрылась на середине, и я с ходу обнаружил явное нарушение библиотечных правил.
— Имейте в виду, — быстро проговорил я. — Подчеркивания — не моя вина, это уже кто-то постарался до меня…
Тут до меня дошло, что за фразу подчеркнул неизвестный мне читатель. «За все время существования Атомного проекта сам Сталин только раз вмешался в дела Берии…» Слова «только раз вмешался» были подчеркнуты дважды, а рядом красовалось сразу два жирных восклицательных знака. Я жадно проглядел остальной текст на странице, надеясь узнать о подробностях вмешательства. Но подробностей не было. Не было в принципе. То ли автора книжки эта тема не заинтересовала, то ли он просто ничего об этом эпизоде не знал.
— Безобразие, — согласилась со мною библиотекарша. — Хорошо, что вы заметили. А с виду такая приятная, интеллигентная девочка…
— Какая девочка? — я чуть не выронил и остальные книжки.
— Не помню точно, как ее фамилия, — слегка удивилась моему внезапному любопытству дама из-за библиотечной стойки. — Но, если хотите, я сейчас отыщу ее формуляр… Вот, пожалуйста. — Через десяток секунд библиотекарша уже протягивала мне светло-коричневую карточку, почти всю исписанную. — Когда она в следующий раз придет, то заплатит штраф.
— Не придет, — пробормотал я.
Формуляр принадлежал сотруднице газеты «Московский листок» Марии Бурмистровой.
6 августа 1970 года Подмосковье
Никита Сергеевич пил на веранде чаек с абрикосовым вареньем, когда это произошло. Сначала вдалеке залаяли собаки, затем ветер донес треск мотоциклетных и автомобильных моторов, потом зашуршали тормоза и над каменным забором, окружавшим дачный участок, взметнулось серое облачко пыли. Хрущев с грустью подумал, что лет десять назад никаким машинам или мотоциклам не удалось бы поднять здесь столько пыли: в ту пору асфальтовую дорогу, ведущую к его даче, постоянно ремонтировали, поливали и подметали. Теперь, конечно, никто этим не занимается. Скажи спасибо, что хоть дачу оставили и пенсию положили в пятьсот рубчиков, новыми…
Тем временем за забором захлопали автомобильные дверцы, послышались приглушенные команды, и через узкую калитку просочилось десятка два угрюмых штатских, которые очень грамотно рассредоточились по территории, взяв дачное строение в плотное кольцо. Судя по шуму, донесшемуся из-за забора, снаружи дача тоже была окружена.
Нина Петровна всплеснула руками, чуть не смахнув со стола мужнину любимую чашку — большую, вместительную, с красными крапинками, которые делали чашку похожей на гигантскую божью коровку.
— Это что, Никита? — испуганно спросила Нина Петровна, глядя то на штатских, то на пыль над забором, которая все никак не хотела улечься. — Война началась? Нас арестовывать приехали?..
Дверь калитки снова открылась, во двор заглянул квадратный человек почти без шеи, осмотрел деловитых штатских, остался, похоже, доволен и снова исчез. Хрущев узнал квадратного человека.
— Не-а, — ответил он жене и неторопливо бухнул пару ложек варенья себе на блюдце. — Это не война, и арестовывать нас сегодня никто не собирается. Просто гость дорогой к нам приехал.
Нина Петровна засуетилась:
— Так, может, на стол накрыть, если гость?
— Обойдется, — спокойно сказал Хрущев, скушал немного варенья и отхлебнул из чашки. — Черт, остыл уже, — пожаловался он. — Сходи подлей-ка горяченького. Горячий чай в жару — самое милое дело. Ну, давай-давай, иди за кипятком.
Нина Петровна взяла в руки чашку с крапинками.
— А может, хоть вторую кружку для него принести? — неуверенно проговорила она. — Неудобно как-то, гость ведь.
Хрущев улыбнулся жене:
— Ну, принеси, если тебе так охота. Только он все равно пить из нее не станет. Боится, что отравят… А вот, кстати, и он сам.
Квадратный человек, вновь возникнув во дворе, услужливо попридержал тугую дверь калитки. В образовавшемся дверном проеме появился, наконец, высокий сухощавый человек с портфельчиком в руке. Несмотря на жаркую погоду, он был в теплом плаще, застегнутом на все пуговицы, и теплой осенней шляпе.
— Гляди, Нина, гляди! — Хрущев чуть понизил голос. — Он в галошах, слово даю! В любую погоду в галошах ходит, совсем не изменился за шесть лет. Комедия, да и только.
Нина Петровна поджала губы, рассматривая пришельца.
— A-а, вот кто к нам пожаловал, — сказала она.
— Он самый, — кивнул Хрущев.
— Постарел он, — не без некоторого злорадства сообщила Нина Петровна мужу. — Щеки ввалились, волосики повылезли, ковыляет, как инвалид. А ведь, между прочим, младше тебя.
— Так ведь и я не помолодел, — вздохнул Хрущев, поглядывая на медленно приближающегося к веранде человека в галошах. — Ладно, иди же за кипятком, кому говорю. Варенье сегодня отличное, сладкое, но от него пить еще больше хочется.
— Уже иду, — покладисто ответила Нина Петровна и, бросив напоследок недобрый взгляд на гостя, ушла в дом.
