Ознакомительная версия.
— Верно, — пробасил Гмыря.
— Ольга мне сказала, что чаще всего они останавливались возле парка на Университетском проспекте; затем у колоннады Парка культуры Горького; сажал он ее в машину всегда в одном и том же месте, около института, предположительно, сигнал «Паркплатц». Приезжали в оба эти места всегда в одно и то же время: от шести тридцати до семи. Машины сотрудников ЦРУ проезжали именно там.
Гмыря и Проскурин напряженно следили за мыслью Константинова.
— Ольга вспоминает, что по вторникам они ездили к колоннаде, а по пятницам — парк на Университетском. Сегодня понедельник…
— А кого ж мы посадим за руль? — вздохнул Проскурин. — Нет ведь двойника, Константин Иванович, чего себя успокаивать-то?
Он посмотрел на сигару Константинова завороженно, рассчитывая, что можно будет закурить сразу же, как только генерал начнет пыхать голубым, сухим дымом.
— Да курите, — угадав Проскурина, сказал Константинов. — Вы злой без сигареты. Где, кстати, Гавриков?
Проскурин и Гмыря переглянулись.
— А что, — пробасил Гмыря, — действительно, похож. Только двигается слишком быстро, резок, а Дубов наигрывал солидность; начальникам нравится, когда подчиненный — солиден и выверен в словах и движении.
— Мне, между прочим, — заметил Проскурин, — тоже нравятся солидные подчиненные, но это совсем не значит, что все солидные — шпионы.
— Так же, как быстрота и резкость не есть главное определяющее качество таратора и балаболки, — ответил Гмыря. — Гавриков действительно похож, только он в больнице, товарищ генерал.
Константинов приехал в госпиталь, где умирал потомственный сталевар с «Серпа» Василий Феофанович Гавриков, отец старшего лейтенанта Дмитрия Гаврикова. Старик трудно шевелил натруженными, громадными руками, глаза открывал медленно, часто впадал в беспамятство, но, очнувшись, сразу же шептал:
— Димка, ты где?
— Я здесь, папа.
Старик брал руку сына своими ледяными пальцами и клал ее на грудь себе, и так замирал, и на лице его появлялась улыбка; раньше-то руки отца несли в себе постоянство надежности, а что есть прекраснее отцовской надежности, сопутствующей тебе в жизни?! Теперь же старик искал руку сына и успокаивался лишь в тот миг, когда пальцы их чувствовали друг друга.
Когда отец забывался, Дима выходил в коридор, курил и плакал. Он запрещал себе плакать, чтобы не краснели глаза, отец все заметит, на то он и отец, сразу спросит: «Почему плачешь, сын?» А что ответить? И так уж третью неделю он говорил старику, что операция прошла хорошо и что скоро выпишут его домой, и отец благодарно принимал ложь сына и только все время искал его пальцы.
Здесь, в коридоре, Константинов и увидел Гаврикова. Тот стоял возле окна, упершись лбом в холодную металлическую раму, смотрел на цветущий парк и с ужасом думал о том, как повезет он отсюда папу, сквозь цветение и зелень, бездыханного, огромного, повезет на Ваганьково и как похоронщики будут торопливо забивать гвозди, поглядывая на часы, — работы у них много. Как же они торопились, когда два года назад хоронили маму, как деловито торопились, и как от них несло водкой и луком, и как фальшиво было их напускное сострадание…
— Дима, здравствуйте, — тихо сказал Константинов, положив руку на плечо Гаврикова. — Простите, что я не вовремя.
Тот обернулся, узнал генерала, не очень-то удивился его приходу, вытер глаза и сказал:
— Папа еще жив.
— Дима, я пришел к вам с просьбой. Мне совестно просить вас об этом, но больше просить некого. Если бы я мог не приходить к вам, если бы я имел хоть какое-то подобие запасного варианта, право, я бы не посмел.
— Что-нибудь случилось?
— Да. Можете меня выслушать?
— Могу.
…Константинов привез Гаврикова на Мосфильм, в гримерную. Гмыря ждал их здесь сорок минут; в чемодане были два костюма Дубова, его рубашки и галстуки.
Режиссер Карлов (Ухов выехал на натуру) познакомил Гаврикова с Риммой Неустроевой.
— Риммочка, — сказал он, — сделайте из этого красавца другого человека. Никогда еще не снимались, Дима? Бойтесь женщин из массовки, вам вскружат голову. Где фотография?
Гмыря достал из бумажника портрет Дубова.
— Я с ним отдыхала на Пицунде, — бахнула Римма. — Очень славный мужчина, забыла только, как зовут.
— Игорь, — сказал Гмыря, посмотрев на Константинова ужасающим взглядом: вся конспирация шла к чертовой матери. — Игорь Павлович.
— Нет, — ответила женщина. — Только не Игорь. Я вспомню. Я имена вспоминаю очень трудно, фамилию запоминаю легко. Дубов это.
— Вы ошибаетесь, — сказал Константинов. — Наверняка ошибаетесь, фамилия этого человека Лесников. Игорь Лесников.
— Странно, — заметила женщина и положила голову Гаврикова на спинку кресла. — Ну да бог с ним… Расслабьте лицо, пожалуйста, закройте глаза. Что вы такой напряженный?
Константинов умоляюще посмотрел на Карлова; тот понял, сказал Римме:
— Пташенька моя, нам бы поскорее.
— Если поскорее, тогда я из него не Лесникова сделаю, а Рину Зеленую. Что у вас глаза напухшие? — спросила она Гаврикова. — Пили вчера много?
— Он не пьет, — сказал Константинов. — У него горе, Риммочка.
— Как же тогда идти на площадку? Горе перед камерой не скроешь. Я, помню, как-то делала Любовь Петровну…
— Орлову, — пояснил Карлов. — Любовь Орлову.
— Именно, — продолжала Римма, накладывая на лицо Гаврикова тон, — а у нее уже начались боли, последняя стадия рака, так она, великая женщина, настоящий художник, больше всего боялась, как бы зритель не почувствовал на экране ее страдание. Мы ведь, бабы, ужасные люди, мы не умеем скрывать свое настроение, не то что боль. А говорим: «Вы, мужики, боль терпеть не можете». Именно вы-то и можете терпеть боль и скрывать настроение. Ненавижу женщин, честное слово, ненавижу. Ну-ка, посмейтесь, — обратилась она к Гаврикову. — Посмейтесь, посмейтесь…
— А нельзя без смеха, Риммочка? — спросил Константинов.
— Нельзя. Смех обнажает лицо, мне тогда легче работать.
Гавриков засмеялся скрипуче.
Константинов раскрутил сигару, пыхнул синим дымом, посмотрел в зеркало:
— По-моему, теперь мы не отличим Диму от Лесникова. Как думаете, Риммочка?
— Я еще не начала работать. Будем делать накладку, или я подниму вашему Диме волосы феном?
— А что скорее?
— Скорее то, что лучше. Поспешишь — людей насмешишь. Вы что, новый ассистент по актерам у Евгения Павловича?
— Консультант, — ответил Карлов. — Это мой консультант.
— Вы не актер, — сказала Неустроева, нанося легкие серые тона на надбровья Димы Гаврикова. — Вы весь зажатый, трудно будет выходить на площадку.
«Будь ты неладна, — подумал с тоскою Константинов. — И сказать ничего нельзя. Рвет ведь парню сердце».
— Римчик, — снова, будто бы почувствовав состояние Константинова, сказал Карлов, — ты, будучи гением перевоплощения, постараешься все же сделать нам Диму минут за десять, да?
— Нет, Женя, десять минут — это утопия. Служенье муз не терпит суеты… Слушайте, как смешно, мне этот самый Дубов, который так похож на Лесникова, просто-таки нравился, хорошо организованное лицо, а сейчас, когда всматриваюсь, диву даюсь, какая-то червоточина в нем…
— Почему? — спросил Константинов.
— Необъяснимо. Физиогномистику мы считали, как и все непонятное, лженаукой. Да и сейчас… Я не смогу объяснить, чувствование необъяснимо.
— У него рот рыхлый, — пробасил Гмыря, — рот у мужчины должен быть четким, а здесь рыхлость.
— Верно, — согласилась Римма. — И глаза странные… Когда близко всматриваешься в глаза человека, познаешь его суть. Надо только суметь всмотреться. Какая-то точка между зрачком и белком, там заключено все, самая чертовина…
Константинов посмотрел на часы: Ольга уже в Москве, надо успеть ее подготовить; последние минуты; все начинает сыпаться из рук, это всегда так, только не надо паниковать, все идет путем, все будет сработано, мы их выманим, только бы она сейчас скорее закончила гримировать Диму, только бы перестала рвать парню сердце.
…Отставной подполковник Сидоренко вернулся из санатория на квартиру; открыв дверь, он увидал Гаврикова в костюме Дубова и Константинова с Гмырей.
— Здравствуйте, Сережа, — сказал он, — что вы так осунулись?
— Это не Сережа, — сказал Константинов. — Здравствуйте, подполковник, спасибо, что приехали ко времени. Это не Дубов — повторил он ошеломленному Сидоренко, — это наш сотрудник, знакомьтесь.
Гавриков посмотрел на Константинова вопрошающе: называть ли свою фамилию.
— Старший лейтенант Гавриков, — помог ему Гмыря. — Из контрразведки.
— А где же… — начал было Сидоренко, потом отступил в коридор, пригласил в свою комнату, похожую больше на жилье женщины: много красивой посуды и подушка укрыта тюлем.
Ознакомительная версия.
