Еврей Гольдштейн — еврей Григорий Морозов — дочь Сталина — сам товарищ Сталин. Следователь МГБ майор Сорокин насторожился. Это был сюжет, достойный кисти Айвазовского. Гуляла тогда по Москве такая фраза. Откуда она взялась, он не знал. Но сама фраза ему нравилась. Правильней было сказать, что это был сюжет, достойный кисти Верещагина. Но кто такой Верещагин, майор Сорокин не знал. А важность сюжета понял сразу.
Попытка проникнуть в родственное окружение товарища Сталина. Попытка воздействовать на товарища Сталина через его родственников. Это попахивало. Если не терроризмом, то государственной изменой уж точно. А может, и терроризмом.
Начальник следственной части МГБ по особо важным делам полковник Лихачев и его заместитель подполковник Комаров сразу же согласились с майором Сорокиным. Комаров подключился к допросам. За Гольдштейна взялись в четыре руки. Он не сразу понял, чего от него хотят. Отвечал подробно и обстоятельно обо всех деталях своей биографии, жизни и научной деятельности. Его научная деятельность никого не интересовала. Пришлось сформулировать вопрос с предельной точностью: «Назовите своих сообщников, которые вместе с вами пытались проникнуть в ближайшее окружение товарища ____________». В протоколах допросов фамилия Сталина и других руководителей советского государства пропускалась, ставилась черта. Фамилии вписывались позже от руки в экземпляры допросов, которые направлялись в Инстанцию — так именовался Сталин и ЦК.
Гольдштейн резко возразил против слова «сообщники». Он заявил, что не предпринимал никаких попыток проникнуть в окружение товарища Сталина. Со Светланой Аллилуевой он познакомился случайно, она была его студенткой, по собственной инициативе она познакомила его со своим мужем Григорием, никаких попыток использовать это знакомство он никогда и ни в каких целях не предпринимал.
Пришлось прибегнуть к острой форме допросов. На шестые сутки Гольдштейн вспомнил, что один из его знакомых, Гринберг, проявлял интерес к тому, как живут Светлана Аллилуева и Григорий Морозов. В ту же ночь шестидесятилетний кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института мировой литературы им. Горького Захар Григорьевич Гринберг был доставлен на Лубянку и подвергнут допросу. Свой интерес к семье Светланы Аллилуевой он объяснил простым обывательским любопытством. Но эта увертка ему не помогла. Высокое профессиональное мастерство следователей МГБ быстро заставило его полностью разоружиться. Он признался, что недели за две до ареста был на спектакле «Фрейлехс» в еврейском театре ГОСЕТ, после спектакля зашел за кулисы, чтобы поздравить с замечательной работой художественного руководителя театра артиста Михоэлса, которого до этого лично не знал. На вопрос о творческих планах Михоэлс ответил, что все его силы и время занимает сейчас прием посетителей, которые приходят и приезжают со всех концов Советского Союза с жалобами на трудные условия жизни и притеснения местных руководителей, которые восприняли газетную кампанию борьбы с буржуазным национализмом как поощрение антисемитизма. Гринберг высказал предположение, что это типичные местные перегибы, какие уже не раз бывали в проведении генеральной линии партии и против которых резко выступал товарищ Сталин, одергивая слишком ретивых товарищей на местах. Он посоветовал Михоэлсу написать товарищу Сталину, на что Михоэлс сказал, что это бесполезно, так как письмо до товарища Сталина, скорее всего, не дойдет. Гринберг возразил: проблема очень важная и острая, нужно поискать пути, чтобы письмо попало в руки товарища Сталина.
Гринберг утверждал, что никакого продолжения этот разговор не имел, но следователи Комаров и Сорокин не склонны были этому верить. Еще через три дня круглосуточных допросов Гольдштейн подписал протокол, в котором признался, что пытался проникнуть в ближайшее окружение главы советского правительства товарища Сталина по приказу председателя Еврейского антифашистского комитета Михоэлса, на связь с которым Гольдштейна вывел его знакомый Гринберг.
Гольдштейна отправили в камеру. Комаров и Сорокин зашли в туалет, умылись, стерли капли крови, которой были забрызганы их гимнастерки и сапоги, и пожали друг другу руки.
В ту же ночь дело было доложено начальнику следственной части полковнику Лебедеву. Он сразу понял важность признания Гольдштейна. Оно взрывало дамбу, в оковах которой копился без практического движения огромный материал, собранный за годы агентурного наблюдения за деятельностью ЕАК. Лебедев вызвал следователя Бровермана и приказал оформить обобщенные протоколы допросов Гринберга и Гольдштейна.
В следственной части МГБ издавна существовало разделение труда. Большая часть следователей была «забойщиками» — они умели работать с арестованными, добиваться нужных показаний. Но с грамотностью у них было неважно. Составленные ими протоколы невозможно было читать. Для придания протоколам удобоваримой и ясной формы существовали следователи-«литераторы». Среди них были даже настоящие писатели, такие, как Лев Шейнин, пьесы которого ставились в театрах. Комаров и Сорокин были «забойщиками», Броверман — «литератором». Он быстро придал протоколам нужную форму. «Знакомый» был заменен на «сообщник», «национальный» на «националистический», слова «пытался проникнуть в ближайшее окружение главы советского правительства» были уточнены добавлением «с преступными целями», ибо никакими другими целями не может быть объяснена попытка проникнуть в окружение товарища Сталина. Еврейский антифашистский комитет превратился в еврейское националистическое подполье, действовавшее под прикрытием вывески ЕАК СССР, а председатель президиума ЕАК Михоэлс таким же естественным образом стал главарем этого подполья, выполняющим приказы своих заокеанских хозяев, которым он продался во время своей поездки по США.
Гольдштейн подписал обобщенный протокол не читая. Гринберг прочитал и подписать отказался. Но это уже не имело значения. Дело техники. Подпишет.
Наутро протоколы легли на стол Абакумова. Он приказал привести Гольдштейна. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, каким образом было получено признание. Практика допросов в острой форме была отнюдь не новостью для министра, но тут товарищи явно перестарались. Лицо Гольдштейна было в синяках, руки в свежих ссадинах, он не мог ни стоять, ни сидеть — висел на руках конвойных. Ясно: поработали резиновой дубинкой по мягким местам и пяткам. Абакумов не стал задавать Гольдштейну вопросов по сути дела. Лишь спросил:
— Вы больны?
Гольдштейн кивком головы подтвердил:
— Да.
Абакумов приказал:
— Увести!
Сутки Гольдштейн отлеживался.
Затем Абакумов вызвал его снова. Вид у того был немного получше. Абакумов спросил:
— Вы подтверждаете свои показания?
Гольдштейн ответил, с трудом ворочая языком:
— Подтверждаю.
— Гринберг отрицает ваши слова о том, что Михоэлс интересовался, где находится кремлевская квартира товарища Сталина.
Гольдштейн не ответил. Криво сидел на стуле, отрешенно смотрел в пол.
— Вы подтверждаете все свои показания? — повторил Абакумов.
— Да, подтверждаю.
— Значит, Михоэлс подлец?
Так же равнодушно, глядя в пол:
— Подлец.
— Смотрите на меня! — потребовал Абакумов. — Вы понимаете, о чем я вас спрашиваю?
— Понимаю.
— Михоэлс сволочь?
— Сволочь.
По знаку Абакумова Гольдштейна увели. Появился довольный Комаров, доложил:
— Гринберг подписал.
Абакумов взял папку с протоколами и в сопровождении начальника следчасти Лебедева вернулся в свой кабинет. Лебедев был радостно возбужден:
— Хороший улов, Виктор Семенович! Очень крупная рыба!
Абакумов задумчиво на него посмотрел:
— Она нас с собой не утащит?
Лебедев изумился:
— О чем вы? Дело ясное, как дважды два!
— А сколько будет дважды два?
— То есть как сколько? Четыре, конечно!
Абакумов с сомнением покачал головой:
— Евреи на этот вопрос отвечают не так.
— А как? — удивился Лебедев.
— «А сколько нужно?»
— Мы не можем держать эти протоколы, — напомнил Лебедев. — Их нужно немедленно отправить в Инстанцию.
Абакумов согласился:
— В этом ты прав.
Оставшись один, он еще раз просмотрел протоколы. Дело было, конечно, ясное. Кроме одного. Оно возникло само по себе, без указания Сталина. Не расценит ли Сталин его как попытку Абакумова подтолкнуть решение по письму о националистических тенденциях в деятельности ЕАК? Письмо уже год лежало у Сталина. Он не упоминал о нем. Протоколы допросов Гольдштейна и Гринберга невольно заставят Сталина вспомнить о письме Абакумова.
Не очень ладно получалось.
