В-третьих, я напросился на свидание с полковником Хартлендом. Тут я выдвинул целую кучу идей, позаимствовав их по преимуществу у англо-француза с бульвара Монпарнас. Мне надоел самолетный рев над головой, заявил я, желаю тихий домик за городом — это раз. Мне нужны доказательства, что я всерьез обеспечен материально, желаю чековую книжку и набор кредитных карточек, — это два. И наконец, желаю провести следующую зиму не в мозглой английской сырости, а в круизе по теплым морям, предпочтительно на лайнере «Куин Элизабет», который безудержно рекламируется в газетах и по телевидению. Как насчет того, чтобы заказать мне каюту первого класса начиная с октября или ноября? Фирма не разорится?
Поразительно, до чего же прав оказался англо-француз. Чем более наглые «пожелания» я выдвигал, тем ласковее держался полковник. Ей-же-ей, возникало опасение, что он вот-вот погладит меня по головке. «С нами по-хорошему — и мы по-хорошему», — мурлыкал он надтреснуто, как кот, объевшийся сметаны. Мало того, что он принял все мои требования, по крайней мере, пообещал принять, он посулил мне, в придачу к чекам и милостям сэра Джеймса, еще тысчонку в месяц «на карманные расходы». Застлали спецслужбам глаза миражи, вся-то и забота вроде бы сводилась к тому, чтобы их не развеять…
Вроде бы. А на деле, не прими я таких экстраординарных мер, не догадайся застраховать свои планы дважды и трижды, — и не получилось бы у меня ни черта. Хоть до 17-го и оставалось всего ничего, а злая неожиданность проклюнулась, для нее времени хватило. В Лондон внезапно (внезапно ли? случайно ли?) нагрянул комментатор небезызвестной радиостанции «Свобода» и потребовал у меня интервью. Я отфутболил его к Крозье, заявив, что занят важнейшей работой для института на Риджент-стрит и отрываться не вправе. Не помогло — визитер попался ушлый. Еле-еле удалось уговорить его (как ни противно, именно уговорить) потерпеть со своим интервью до следующего вторника. До двадцать первого.
А в воскресенье 19-го я был уже в Москве.
Бог ты мой, какой только чепухи ни писали потом английские и другие западные газеты! Что за мной в Англию снарядили… подводную лодку. Что меня вывезли, предварительно усыпив и упаковав в ящик вместо какой-то аппаратуры. Что меня заманила в ловушку собственная дочь, которую прислали в Лондон под чужим именем, чтобы она позвонила мне по телефону и назначила встречу, где меня поджидали «агенты» в масках. И т. д., и т. п. Следуя неизменному правилу вывернутой перчатки и не ленясь поглядывать при этом в детективные романчики.
Особенно усердствовал тот самый радиокомментатор, так и не получивший интервью. Судя по всему, бывшие мои «опекуны» от него не таились и, оправдываясь перед начальством, а еще более перед ЦРУ, рассказали ему кое-что о том, что я проделывал в последние английские дни. А комментатор помножил информацию на свой «жизненный опыт» и изумился в достаточной мере искренне: не может быть! Человеку сулили златые горы, подносили ему на блюдечке все, о чем только можно мечтать, а он по своей воле отказался от пухлых банковских счетов, от вилл и круизов — нет, это невероятно. Не может быть! Impossible! Incredible!
Очень даже «поссибл», господа. Случилось то, что обязано было случиться. Не вышло бы у меня — вышло бы у кого-то другого. Нет у вас таких денег, чтобы окупить слезы, выплаканные мамой, женой и дочерью. Нет таких препаратов, чтобы вытравить черный иней ленинградской блокады не из памяти — из души. Черный иней — это, конечно, из моего личного багажа, у других, кто тоже сумел вырваться из ваших сетей, образ Родины рисовался как-то иначе. Но если этот образ живет в душе, если не замутнен потребительскими страстишками и мифологией «загробной жизни», он не покупается ни за какие деньги, потому что не продается.
Что же касается «кредибл», а в переводе — достоверности… Вы же сами, господа, все подтвердили. Лихорадочными поисками все новых и новых версий. Преувеличенным вниманием ко мне после моего возвращения домой — в сочетании со странноватой уважительной неприязнью и полнейшей неспособностью опровергнуть что бы то ни было по существу. Вы даже спохватились, да поздно. Количество выдуманных версий перешло в качество, и самые равнодушные обыватели начали спрашивать: если ничего серьезного не случилось и рассказ на пресс-конференции — просто ловкая выдумка, к чему тогда столько шума? Кончилось тем, что пришлось сочинять и издавать «Британию Битова». И то не удержались, повторили в издательской аннотации, что я вернулся в Советский Союз «при таинственных обстоятельствах».
Какие же это обстоятельства? Подводной лодки, разумеется, не было. А было вот что.
В пятницу, 17 августа, часов в десять утра я вышел из квартиры в Ричмонде с одним плоским деловым чемоданчиком, хоть и уложенным тщательнее обычного. Не торопясь сел за руль и поехал не близко, не далеко — в сторону Оксфорда. Где-то на полдороге притормозил, достал из ящика для перчаток кассеты с надиктованным дневником и уложил их на дно чемоданчика.
Поставив машину на стоянку, я запер ее и ушел. С чемоданчиком. Подле железнодорожной станции заглянул в бюро путешествий и попросил забронировать мне место на самолет, вылетающий из Хитроу на континент через три часа. Электронный доносчик, оставшийся в машине, об этом, понятно, не проведал и не доложил.
Меня продержали в Англии достаточно долго, чтобы я усвоил: если явиться в аэропорт к самолету, это будет воспринято как нечто не слишком обычное и привлечет ко мне внимание. А билет, заказанный заранее, хотя бы и за два-три часа, и в аэропорту только выкупленный, — это норма. И, как всякая норма, не вызывает вопросов.
Экспресс «Интерсити» доставил меня в Лондон за пятьдесят минут. Времени хватило еще и на то, чтобы проехаться на метро, несколько раз переходя с линии на линию. Нет, я не ошибся, принятые мной меры сработали — слежки не было. В метро «коробочка» тоже не разваливается, но поддерживать ее сложнее и заметить легче.
Даже злополучная поездка в Париж и та теперь обернулась мне на пользу. Ведь в Париж я летал именно со второго, европейского аэровокзала, куда приехал и теперь. Я сориентировался без труда. Выкупив билет непосредственно перед посадкой, я протянул пограничному чиновнику свой порядком уже затрепанный и исштемпелеванный «дорожный документ». Чиновник небрежно перелистал его и, чувств никаких не изведав, шлепнул печатью. А еще через два часа я переступил порог советского посольства в одной из европейских стран.
Меня не ждали, но, надо отдать справедливость, разобрались быстро. И вскоре я двинулся дальше, в состоянии куда более спокойном: дневник был сдан ответственным работникам посольства и дальше путешествовал от меня отдельно. Полдела было сделано. Но в собственное освобождение я окончательно поверил, могу признаться, лишь тогда, когда шасси самолета коснулись бетона в Шереметьеве. Путь из Лондона до Москвы, на который прямым рейсом ушло бы три с небольшим часа, занял у меня с посадками-пересадками около двух суток.
Еще одна деталь. Чуть не запамятовал, а было бы жаль. В последнюю минуту перед выходом из лондонской квартиры я достал небольшую карточку, оставленную мне в свое время Уэстоллом. Поскольку квартиру не купили, а сняли, то сюда нет-нет да и поступала почта, предназначенная истинным владельцам — бакалейщику мистеру Саиду и его приятельнице мисс Уорден. Почту эту полагалось помещать в заготовленные заранее конверты с наклеенными марками и надписанным адресом — и в каждый конверт опускать карточку «С наилучшими пожеланиями от Джеймса Уэстолла». Нанимателем ведь считался он, а мне владельцев, да и условия найма и знать не полагалось.
Дернул меня бес, достал я такую карточку и, размашисто перечеркнув предлог «от», вписал над строчкой другой — дательного падежа. Получилось: «С наилучшими пожеланиями Джеймсу Уэстоллу». Карточку с поправкой я оставил на видном месте, в центре стола, и даже прижал стеклышком, чтобы не сдуло.
Глупая выходка. Не сдержался. Виноват. Очень уж надоело сдерживаться.
К счастью, я все рассчитал верно, и квартиру до вторника не вскрывали. А во вторник меня уже не могли достать ни МИ-5, ни МИ-6, ни само ЦРУ.
Крах одной провокации
«ЛГ» №№ 38 (5000)—43 (5005), 19 сентября—24 октября 1984 г.
Перед каждым, кто попадает в плен в объявленной или необъявленной войне, есть три пути.[26] Первый — открытое сопротивление и явное неподчинение, а значит, скорая, чаще всего безымянная могила. Второй путь — предательство, отказ от своих убеждений и полный, откровенный переход в иной лагерь. Вся моя натура советского человека противилась этому. Находясь за границей, я использовал любую возможность, чтобы дать весточку родным и близким мне людям, дать понять им, насколько это было возможно под неусыпным оком моих «опекунов», что этот путь не для меня. Оставался третий — трудный, сопряженный с риском компрометации перед своим народом и не гарантирующий удачи, но, как видите, иногда со счастливым концом. Я выбрал этот путь: выиграть время, усыпить бдительность моих тюремщиков, вынудить их прекратить медикаментозные допинги. Я сделал вид, будто намерен сотрудничать.
