В первые дни своего одиночества я часами стояла у этого «одностороннего» окна в чужой, совершенно незнакомый мне мир, с завистью наблюдая за причудливыми изгибами не засыпающего ни на секунду гигантского муравейника из людей, машин, автокаров, огромных, яркораскрашенных самолетов… Звуки до меня практически не доносились, — стекла защищали не только от посторонних глаз, но и от ненужных, с точки зрения неведомых шведских изобретателей, шумов. И чтобы хоть как-то озвучить, оживить и приблизить к себе этот немой документальный фильм про улетающие и возвращающиеся самолеты, я включала на всю мощность телевизор, находила какой-нибудь музыкальный канал и пыталась подобрать мелодию, наиболее соответствующую ритму и цветовой гамме оконных видений. Расстояние до аэропорта было довольно приличным, рассмотреть лицо какого-нибудь пассажира было невозможно, а бинокля или иных оптических приспособлений Юджин мне не оставил И в течение первых трех дней я часами простаивала у окна, представляя себе, что в толпе встречающих, спешивших к этим модернистским кубам из стекла и бетона, решительно перечеркнутых пандусами и виадуками, находятся моя мама, моя непотопляемая подружка, наша редакционная вахтерша тетя Нюся… И все они здесь, на другом конце света, только по одному поводу — из-за меня.
А ночью мне приснился ужасный сон. Будто меня вызвал к себе по селектору редактор, я слышу в трубку его ироничный голос, понимаю, что это совершенно невозможно, что его нет в живых, но как на крыльях лечу в такой знакомый, такой родной кабинет и вижу, что за его столом сидит пожилой мужчина в дурацком сером френче с большими, клочкообразными усами и с трубкой в прокуренных зубах. Лицо его мне до боли знакомо, но я забыла его имя и чувствую только огромную, какую-то нечеловеческую силу, которую словно излучает эта хлипкая, старческая фигура. А он смотрит на меня исподлобья, и взгляд такой лукавый, хитрый, словно знает он нечто такое, чего не знаю я.
— Это не ваш кабинет, — возмущенно заявила я. — По какому праву вы расселись на месте человека, который со дня на день должен вернуться?
— Мертвые возвращаются только в плохих снах, товарищ Мальцева, — тихо отвечает мужчина с усами и протягивает мне трубку. — В жизни же все бывает иначе. И это замечательно, товарищ Мальцева! Потому что нет человека — нет проблемы. Затянуться хотите? Табак очень хороший, его собирали и сушили по особому рецепту, специально для меня…
Меня переполняет омерзение, но почему-то я не могу, не смею отказаться, беру из его очень маленьких, почти детских рук трубку, прикасаюсь к ней губами и чувствую солоноватый привкус. Я затягиваюсь, однако, без какого- либо эффекта — никотин в легкие не поступает, только на губах этот странный привкус…
— Возвращайтесь к себе, товарищ Мальцева, — все так же тихо приказал мужчина. — И ни о чем не беспокойтесь — я вас встречу в аэропорту.
— В каком аэропорту, товарищ?! Я никуда не собираюсь улетать. У меня авторских материалов на два ящика стола…
— А то, что вы думаете все время о работе, это хорошо, товарищ Мальцева. Это правильно.
— У вашей трубки такой странный привкус…
— Это ваш привкус…
Открыв глаза, я провела указательным пальцем по нижней губе. Палец был в крови, нижняя губа — искусана. И тогда я поняла, что смотреть в «одностороннее» окно больше не буду.
Где ты, Володя Кичурин? И почему я не могу объяснить тебе, такому всезнающему, умному и циничному, что все твои дешевые рассуждения гроша ломаного не стоят? Что только я могу объяснить, что такое настоящий цугцванг?..
2. ЛЭНГЛИ (ВИРДЖИНИЯ). ШТАБ-КВАРТИРА ЦРУ США
Февраль 1978 года
— Хорошая работа! — директор ЦРУ аккуратно положил на огромный — в половину бейсбольной базы — стол тонкую зеленую папку и легонько подтолкнул ее в сторону расположившегося напротив Уолша. — Будь жив Даллес, он бы под такой документ выгреб из казны пару миллиардов долларов. Не меньше!
— Но поскольку сегодня в этом кабинете не Аллен Даллес, а вы, сэр, на это рассчитывать не стоит? Я вас верно понял?
— Вы меня верно поняли, Уолш.
— Что вам не понравилось в этом анализе?
— Его категоричность.
— Сэр, справка составлена на основе порядка шестисот документов совершенно секретного, стратегического характера. Я привлек к работе ведущих аналитиков фирмы. Парни работали без выходных, как рабы на плантациях.
— Передайте им от моего имени благодарность.
— А что передать мне?
— Уолш, старина, по-моему этот документ должен отлежаться какое-то время.
— Вы считаете, еще рано?
— А вы так не считаете?
— Помните ту справку госдепартамента, которую вам передал президент?
— Помню. И все равно не могу взять в толк, зачем сегодня форсировать события?
— Попробую объяснить, — пробормотал Уолш, вытаскивая из нагрудного кармана пиджака сигару в пластмассовом патроне. — Брежнев не жилец на этом свете…
— Мне тут шепнул парень в приемной, что господин Брежнев все еще жив, — улыбнулся директор ЦРУ. — Во всяком случае, пятнадцать минут назад так оно и было.
— А информация о его болезнях? — не принимая добродушной иронии своего начальника продолжал наседать Уолш.
— Обычный набор возрастных проблем… — Уловив вопросительный взгляд Уолша, директор кивнул и тычком подтолкнул ему тяжелую глиняную пепельницу. — Повышенное давление, атеросклероз, кое-какие шероховатости с координацией речи… Короче, слухи о его предстоящей кончине сильно преувеличены.
— Брежнев не слезает с таблеток.
— Вы знаете, я тоже, Уолш, — хмыкнул директор. — Мы с господином Брежневым ровесники. А в нашем возрасте без снотворного и слабительного обойтись трудновато.
— Вы прочли в записке заключение врачей?
— Единственное заключение врачей, в которое можно поверить на сто процентов — это свидетельство о смерти пациента. Возможно, они правы, а может быть, заблуждаются. Но не забывайте, Уолш, что Брежнев находится под неусыпным контролем сотни советских профессоров и кандидатов медицины. В создание политического имиджа Брежнева вложены такие сумасшедшие силы и деньги, что, поверьте мне, Уолш, так просто его на тот свет не отпустят. Его выжмут, как лимон, до конца. А уже потом… Так что, как мне это представляется сегодня, лет пять-шесть этот почтенный джентльмен еще проживет. Стоит ли так форсировать события, Уолш?
— Одним словом, вы не верите в такое развитие событий, — Уолш уже не спрашивал, а констатировал.
— Да поймите же вы, Уолш, я не могу вызвать Создателя в этот кабинет и получить от него толковый ответ на вопрос, что именно произойдет в Кремле через четыре года! — Директор пожал плечами. — Нам остается только предполагать…
— Сэр, вы помните, кто первым принес Кеннеди фотографии русских ракетных установок на Кубе?
— Роберт Макнамара, — буркнул директор.
— Люди Даллеса записали весь этот разговор. Наверняка, сэр, вы его читали много раз.
— Вы нашли еще одну запись?
— Нет, просто время от времени я возвращаюсь к ней, потому что хочу найти ответ только на один вопрос — почему после того, как Кеннеди отдал приказ Макнамаре атаковать русские ракетные установки на Кубе, он в самый последний момент отменил его?
— Вы невнимательно вслушивались в запись, Уолш, — директор ЦРУ поморщился. — В ней есть ответ. Кеннеди спросил Макнамару, смогут ли русские дать ответный залп и, получив утвердительный ответ, отменил свой же собственный приказ. Президент просто испугался, Уолш. Джон Кеннеди испугался войны с русскими, считал себя не в праве подвергать нацию прямой угрозе ядерной войны.
— М-да, — Уолш очень аккуратно поднес сигару к пепельнице и умудрился поставить серый столбик пепла строго вертикально. — И я так думал. Пока до меня не дошло наконец, что Джи Эф Кей боялся вовсе, не войны.
— А чего же он боялся?
— Политического краха Хрущева. Понимаете, сэр? Смена тогдашнего политического руководства в России была бы для нас катастрофой куда более серьезного масштаба, чем ограниченная, пусть даже ядерная, война против Кастро и его советских друзей. Кеннеди страшно боялся возвращения сталинистов к власти в СССР. То есть боялся той самой третьей мировой войны, уже ничем и никем не ограниченной, которую эти фанатики все равно бы развязали.
