Краска для волос пахла сгнившей травой, от которой у него бурчало в желудке. Он поискал в холодильнике что-нибудь поесть. Немного бри, красное вино. Напряжение постепенно спадало. Он еще раз раскрыл доклад о Черноббио. Почти маниакальная детальность. Он наизусть знал схемы, маршруты, расписания. Перечел список имен участников. Обозначил имя того, кого он должен убрать. Еще раз проверил документы. Все на месте. Открыл план-схему Милана. Поглядел на красный крестик в районе улицы Падуи: квартира, которую выдали Старику. Въезды в Милан. Окружная, выезд Ламбрате — он по памяти проследил все повороты.
На спортивное поле Джуриати, где он должен будет захоронить ребенка.
Еще раз: инструкции по захоронению. Северный угол поля Джуриати. Плита жертвам войны. Поднять камень. Под ним — пустота. Положить туда ребенка. Поместить доску обратно так, чтоб видно было, что ее осквернили. Точные инструкции Ишмаэля. Ишмаэль велик: его люди проиграли в Париже, в Милане, в Гамбурге, в Брюсселе. Но Ишмаэль не проиграл: его инструкции совершенны, его желание было исполнено.
Восемь. Почти. В дверь постучали.
Двое англичан сказали, что все кончено, что Американец может отправляться в дальнейший путь. Он шел следом за ними до ворот виллы, где припарковал «паджеро». Он сообщил, что «паджеро» украден, что эта машина жжет ему руки. Ему требовался другой автомобиль — законный и чистый. И быстрый. Англичане закивали. Они оставили его возле «паджеро»: один вернулся на виллу, другой направился к низкому широкому павильону. Американец увидел, как он сначала размышлял, потом открыл ворота и выехал задним ходом на «BMW». Превосходно.
Другой англичанин вернулся некоторое время спустя, он нес в руке огромный металлический чемодан. Американец открыл багажник «BMW», помог англичанину поднять чемодан, почувствовал, как неровно колышется мертвый груз внутри. Закрыл багажник. Спросил у англичанина, правильно ли упакован чемодан. Внутри, под подкладкой, должен быть слой репеллента — чтобы собаки не унюхали ничего подозрительного. Англичанин улыбнулся. Превосходно.
Было 20:20, когда он выехал за ворота виллы.
На половине пути он подумал, а не следует ли остановиться. Нет. Он не может рисковать: нельзя приезжать в Милан после пяти. Он прибавил газу.
Проблем не было. Он не думал о мертвом ребенке в багажнике. Он думал о Старике. Думал о том, когда увидит его снова. Тревога охватила его, как лучистая волна.
Ему нужно быть осторожным, там, на спортивном поле Джуриати. Он не допустит ошибок. Он осмотрит местность. Предпримет все меры предосторожности.
220 км/ч.
Он увидел на торпеде упаковку бензодиазепина, которую несколько часов назад вынул из кармана. Замедлил ход, открыл окно, выбросил ее из машины.
Инспектор Давид Монторси
МИЛАН
28 ОКТЯБРЯ 1962 ГОДА
20:20
Была бы на свете ночь более темная, нашел бы он и ее.
Кормак Мак-Карти. «Сын Божий»
Встреча с Арле, со Злом.
Двадцать минут девятого. Монторси решил не информировать шефа и остальных, он хотел один приехать в институт к Арле, на бульвар Аргонне. Он не хотел оставлять следов, не хотел, чтоб из управления его могли найти у Арле, в том месте, которое доктор готовил себе ввиду ухода из отдела судебной медицины.
Он нашел фотографию на Джуриати в доме Маттеи. За спиной Хозяина Италии — мрачный Арле. Арле — это Ишмаэль?
Машин мало. Ночью подморозит. Такси выехало из центра, двинулось на юг. Кольца белого дыма из труб общежитий тяжело поднимались в воздух, вызванные химическими тайнами земли, зернистым сном, залитым асфальтом: тайны земли с их несравнимой магнетической силой побеждали даже здесь, в сердце города. Искусственная кожа внутри такси испускала приятное тепло, сладкий пот комфорта. Сам воздух, казалось, дышал. Монторси откинул голову, почувствовал, как потный затылок прилип к искусственной коже заднего сиденья.
А еще было видно звезды. Холодные, далекие огни, проникающие сюда из ниоткуда, — возможно, самой звезды больше нет, а свет, который она испустила, прорезает пространства, он по-прежнему существует, белый и ледяной. Тот же бледный цвет, какой приобретает лицо его жены, когда она грустит, те же судороги, которые охватывали тело Мауры в ее безвольных рыданиях, когда у нее вытекала слюна, — сотрясали ли они в иные времена небесные тела? А теперь этот сияющий шлейф, оставленный звездой, как долгий и тонкий сияющий крик животного отчаяния достигал этого неба, за пределами собственной смерти, поскольку не было больше на свете небесных уст, из которых исходил этот крик.
И так он тянулся, этот звездный крик, — Монторси казалось, что это он сам, и уже ему чудилось, будто его больше не существует. Он засыпал. Он встряхивал головой — условный рефлекс ребенка, находящегося между двумя периодами легкого сна. Машины, улицы, Милан… Так называемый бум… Ему представлялось, как Милан растекается огромными потоками денег, представлялось, как люди в салонах машин становятся блестящими и матовыми, словно деньги, представлялось, как деньги текут, бросаются сами на себя и поглощают себя, — странный сверкающий круг… Насколько дурным может быть поцелуй? Какова взаимосвязь между болью и золотом? Он размышлял, он спал. Эластичная упорядоченность нужды… Нужда, которая заставляет светиться застоявшийся воздух, — как бесценный слиток, кристаллизовавшийся уголь, спрятанный где-то, ставший блестящим и черным, из которого всегда можно выбивать безграничные количества денег, и снова денег, лир, что несут на себе профиль великих руководителей… Нужда… На минуту ему представилась какающая Маура… И он упал, забыв о себе, на сиденье такси. Он погрузился в сон.
Сон: Энрико Маттеи сидит, склонившись, на скалистой насыпи, с натянутой и слегка прогнутой удочкой, блестящая нить лески отвесно падает вниз, в воздух, до самых волн, далеких и клокочущих — огромная водная ширь, яростная и бескрайняя, — серо-голубое пространство, которое сливается вдали с небом. Должно быть, это была Исландия. Маттеи. Маттеи сидел склонившись, Давиду виден был его затылок, опущенный, легкий, он качался от ветра, будто человек баюкал себя в забытьи. И он подошел к Маттеи и почувствовал, как у того затруднилось дыхание. Фигура Маттеи слегка двигалась, он похож был на мать, качающую на руках несуществующего ребенка. Очень белого ребенка… И он приближался, а Маттеи был там, он ловил рыбу и раскачивался, в двух шагах. Он увидел собственную руку, вытянутую по направлению к Маттеи, видел клетку шотландского рисунка на рубашке Маттеи, согнутую, гибкую спину, покачивающуюся в убаюкивающем ритме. Наконец он дотронулся до него, и ему показалось, что он трогает мертвеца. Ужас мгновенно охватил его, он почувствовал, что пытается закричать, и у него не выходит, а Маттеи в это время оборачивался — мертвец, который оборачивается. И тогда он увидел… Это был не Маттеи. Это была Маура. Казалось, что это Маттеи, но это была Маура. Она была очень бледна. Она выглядела куклой, сделанной из воска, и улыбалась ему. У нее были такие яркие глазницы, что создавалось ощущение, будто они нарисованы, как два синюшных пятна. И она улыбалась ему. Она была очень маленькая, еще меньше, чем в реальности. Почти девочка, очень бледная девочка. Она тихонько баюкала маленький синюшный эмбрион, мертвый эмбрион, безжизненный, тоже восковой, с двумя синюшными, будто нарисованными пятнами под глазами без век. Две синюшные глазницы, очень блестящие, черные глаза. И Маура баюкала его, улыбалась ему. Потом она начала кашлять, сначала тихонько, потом все сильнее, ее сотрясало изнутри, непонятно было, кашляет она или говорит. Мощные судороги — а он стоял неподвижно. Она кашляла и начала плевать. Она выплевывала землю, много земли, сухой и каменистой. И зубы, куски зубов. Она перестала баюкать эмбрион и сильно кашляла, продолжая выплевывать темную землю и зубы… И тогда Монторси проснулся.
Он весь был в ледяном поту.
Теперь ему неприятно было влажное, липкое тепло сиденья. Он спал несколько минут и был потрясен кошмаром. За окном двигалась по кругу зеленая и пыльная площадь Суза. Он спал мало и глубоко. Образ Мауры, казалось, запечатлелся у него на роговице, он видел ее отражение в оконном стекле, даже за окном, — она была бледна, с этими синюшными, четко очерченными глазницами. Темный затылок таксиста двигался вслед за поворотом площади. Милан был пустынным и черным.
Несколько минут спустя они прибыли.
Это был частный институт. Он прочел на табличке сбоку от входа: «ИИГЗО». И ниже: «Институт по изучению генетических злокачественных образований». Что это значит? Арле переходит из отдела судебной медицины в этот частный институт. Он в задумчивости остановился перед табличкой. Чем собирается заниматься Арле? Это будет аванпост Ишмаэля?
