– Значит, это вы Машу Бурмистрову… – тихо произнес я.
– Никак нельзя ее было в живых оставлять, – с оттенком сожаления заметил Юлий. – Я против нее лично ничего не имел, но статья ее… Вредной оказалась для дела. И в блокноте ее, который в сумочке ее лежал, такие заметочки нашлись, что ой-ей. Сообразительная была девица, не по летам. Эти, дикие, – напарничек снова удостоил брезгливой гримасой Сокольского и двух убитых мордоворотов, – ей только палец протянули, а она уже собиралась всю руку оттяпать. Рано или поздно они бы сами ее и шлепнули… Так какая разница, я или они? У меня она хоть не мучилась, а эти бы ее располосовали из своих автоматов.
Юлий еще раз глянул на трупы диких и больше уже не обращал на них внимания. Сожаление скоро пропало с его лица, уступив место привычной жизнерадостной гримасе. Не умел, наверное, мой напарничек долго грустить и печалиться, не получалось у него.
После простодушного его признания в убийстве Маши мне стало мучительно трудно продолжать с ним спокойный разговор. Однако и молчать долго было бы опасно. В любую минуту он мог приблизиться и проверить, крепко ли я привязан. Вдох – выдох, вдох – выдох… Надо спросить еще что-нибудь, раз он пока расположен поговорить. Ну, например…
– А зачем вам бомба эта, Юлий? – спросил я. Вместо ответа Партизан Маковкин залез в карман, вытащил свернутую в несколько раз какую-то цветную бумажку, развернул и издали показал мне.
– Вот она, красота, – торжественно произнес он. Я напряг зрение и увидел, что Юлий держит в руках страницу из газеты, наподобие «Собеседника». А на ней – несколько ярких картинок, исполненных в самой реалистической манере.
Фантазия живописца была небогатой. Ядерный гриб над американским Капитолием. Ядерный гриб над Эйфелевой башней. Над Тауэром. Над Колизеем. И самая большая репродукция – грибовидное облако, взметнувшееся над Красной площадью. Подробности издали я не увидел, но все было понятно уже и так. Колизей и Тауэр были далеко, а Красная площадь – вот она!
– Американский художник, – благоговейно прошептал Юлий. – Гений. Вот кто бы меня понял. Одного он только не догадался: надо быть внутри. Свидетелей будет миллионы, а внутри – только счастливцы. И из них мы двое, вырастившие этот цветок…
От таких слов меня пробрал озноб.
– Юлий, – попытался я образумить впавшего в транс Партизана. – Если бомба взорвется, мы ведь тоже погибнем, понимаете? И я, и вы сами…
– Прекрасная смерть, – торжественно сказал Юлий. – Не пугайтесь, это доли секунды. Превратимся в пар. А наши души, воспарив над взрывом, увидят все великолепие ядерного распада. Я прочитал в одной книжке…
Судя по дальнейшему пересказу, книжка сильно смахивала на Откровения Иоанна Богослова. Дурдом, мрачно подумал я. Каждый лезет не в свое дело. Визажисты готовят перевороты, официанты пролезают в Сияющие Лабриолы, а милицейские капитаны толкуют «Апокалипсис», намереваясь под этим соусом взорвать пол-Москвы. И только я, капитан Минбеза Макс Лаптев, занимаюсь своим прямым делом: лежу на больничной каталке, слушаю бред и пытаюсь отвязаться. Видимо, и я тоже – псих. Веселая компания, прими меня, прими.
– Юлий, – сделал я последнюю попытку воззвать к остаткам его разума. – Но что, если никакой бессмертной души у человека нет? Что тогда?
Чего-чего, а религиозного фанатизма у моего напарничка вовсе не обнаружилось.
– Может, и нет души, – легко согласился он. – Но какая разница? Красота-то останется. – Он бережно сложил свою вырезку из газеты и снова спрятал где-то на груди. – И я, маленький ничтожный человек, сделаю это…
Он вдруг очень внимательно поглядел на меня. Радостная мина на его лице показалась мне на мгновение приклеенной маской.
– Вы думаете, я псих, – полувопросительно-полуутвердительно сказал он. – Псих вроде того, что мы поймали в восемьдесят втором, да?
Я не ответил. Рука моя была почти свободна, я берег силы.
– Это неправда, – сообщил мне Юлий. – Я не псих. У того типа ничего не было, он все придумывал. А у меня – есть.
Он погладил стенку как-то особенно бережно.
– В школе меня дразнили малявкой, клопом, гномиком. Они у меня всегда все отнимали… Мои бенгальские огни! Хлопушки! Я пошел в милицию, чтобы сам все у всех отнимать… – Радостная улыбка то и дело превращалась в болезненную гримасу. – И вот, наконец, я отнял у них. Очень Большую Хлопушку! И я сам дерну за веревочку!
Он отошел от стенки и очень спокойно прикинул расстояние от полу до кнопки. Потом он осмотрелся в поисках подставки. Я тем временем судорожно старался высвободить руку. Осталось совсем немного.
– Пожалуй, я возьму вот это, – сам себе сказал Юлий и взялся за вторую каталку. Пыхтя, он приподнял ее край, и старик Лебедев сполз на пол. – Молодец, – сам себя похвалил Юлий и уже вознамерился подкатить свободную больничную каталку к стене.
И тут он укоризненно проговорил:
– Ай-яй-яй!
Я и опомниться не успел, как Юлий снова ловко прикрутил к каталке мою руку, которую мне только что удалось почти освободить. Заодно он проверил и остальные путы и удовлетворенно кивнул: – Вот теперь полный порядок. Отвязаться хотел капитан, надо же!
Вероятно, у меня стал такой смешной вид, что Юлий не преминул добавить:
– Не сердитесь, Максим Анатольевич. Я все сделаю как надо.
Надеюсь, что нет, подумал я про себя, наблюдая, как Юлий ловко встает на каталку и, балансируя, подбирается к кнопке.
Подобрался, глубоко вздохнул и сказал:
– Поехали!
Юрием Гагариным он себя, что ли, в этот момент вообразил? Чужая душа – потемки, как говорил Конфуций. Особенно если ее нет.
Палец Партизана коснулся кнопки.
Нажал.
Ничего не произошло.
– Развяжите меня, Юлий, – устало попросил я. – Видите, вы добились своего, взорвали бомбу… мы уже на небесах. Развяжите мою бессмертную душу, раз все кончено.
Юлий соскочил с каталки. Лицо его потемнело, он сердито погрозил мне кулаком.
– Какого черта? – крикнул он. Затем лицо его прояснилось и засияло ярче прежнего. – Я вспомнил! – он радостно потер руки. – Ну, конечно, чтобы заработал аварийный генератор, надо вырубить основное питание. Правильно?
– Понятия не имею, – откликнулся я. – Я вам не электромонтер.
– Не скромничайте, Максим Анатольевич, не скромничайте, – Юлий обнаружил, наконец, два больших рубильника, попытался дотянуться, не смог и стал подкатывать к ним свою лестницу-каталку. – Ваш ученый спор с товарищем Лебедевым я, правда, слушал не с начала… – бормотал он на ходу, – но ваша версия мне понравилась… Обесточивают мумию, включается аварийное питание и… – Юлий уцепился за самый большой рубильник и повис на нем, как обезьянка.
– Смотрите не упадите, – посоветовал я, ощущая странное спокойствие. Кто-то зашевелился внизу, рядом с моей каталкой. Или воскрес Сокольский, или, что вернее, очнулся старик Лебедев. Ну, слава Богу!
– Не упаду-у-у! – На последнем «у-у» Юлия рубильник под его тяжестью сдвинулся с мертвой точки. Верхние лампы, ярко вспыхнув, погасли, а через несколько секунд тускло зажглись снова. Одновременно с этим за стеной генераторного зала глухо заработали какие-то механизмы… Но не в том месте, где висел жестяной череп.
Юлий Маковкин, капитан МУРа, он же террорист по прозвищу Партизан, все еще держался за рубильник, мутным взором уставившись на плафоны.
– Это… почему?… – захныкал он. – Я все сделал… правильно…
– Правильно, – успокоил его я. – Отключили основное питание, включилось резервное, бомба взорвалась, мы уже на небесах… Развяжите меня, какого черта вам еще надо?
Кто-то осторожно тронул узел, потом вцепился в него. Нет, это вовсе не Юлий снизошел к моей просьбе. Бывший напарничек все еще стоял, раскорячившись, на каталке и держался за рубильник. А вот освобождал меня старик Лебедев – в меру своих старческих сил, медленно, но мне грех было жаловаться. Через каких-то пару минут руки мои и ноги были свободны.
– Как вы себя чувствуете? – спросил я у Лебедева.
– Как человек, которого сильно стукнули по голове, – подумав, ответил Валентин Дмитриевич.
– Идти можете?
– Попробую…
– Тогда позовите сюда людей, – попросил я Лебедева. – Тут кое-что успело произойти, пока вы… пока вас…
Старик показал себя молодцом.
– Я уже заметил, – только и сказал он, мельком глянул на трупы мордоворотов, а потом заковылял к выходу из зала. Разминая на ходу руки и ноги, я подошел к Юлию. Тот по-прежнему висел на рубильнике и громко хныкал. Никто бы не подумал, что этот маленький человечек всего каких-то несколько минут назад намеревался испепелить половину Москвы – просто так, для эстетического удовольствия.
Я обыскал Маковкина и перво-наперво сунул себе за пояс Юлиев пистолет с глушителем. В карманчике пиджака нашлась и пара наручников, и я нацепил браслеты на руки Партизана. И только потом обхватил его и, как кукл, поставил на пол.
