— Трудно вам, наверное, было расти без отца. Я не знаю, когда вам стала известна правда, да и не хочу знать. Не знаю и того, кому она известна еще.
Останови меня, если хочешь, Джек; ведь я не успел сказать самое главное, но сейчас скажу.
— Конечно, вашей матери; а тому, кто воспитал вас и кого вы любили как отца, может, и нет. Возможно, деду, — особенно после того, как первого сына убили и все надежды были возложены на второго. Ничто не должно было ему препятствовать, даже то, что он был отцом. Наверное, потому ваша мать так и поступила. Смерть Мойнихана на Тихом океане оказалась надежной защитой. Вы вполне могли возненавидеть свою мать за ее поступок, даже за то, что она рассказала вам.
Если рассказала именно она; а впрочем, это не мое дело. И если то, что я говорю, верно.
— Да, вам пришлось нелегко, Джек. Вы были так близки к Кеннеди, как только возможно для постороннего человека; и все же вы не были посторонним.
Он смотрел на Донахью, а тот — на него.
Господи — он вдруг догадался.
— Она ничего не говорила вам до того самого дня, как его убили в Далласе, правда ведь, Джек? А потом позвала вас к себе и заставила поклясться, что вы никогда никому не скажете. И с тех пор вы пошли по стопам отца.
Он все еще смотрел на Донахью.
— И не зря. Из вас выйдет отличный президент.
А может быть, я ошибся. Может, это просто совпадение и он лишь стал для вас примером, как для многих других. Возможно, вы решили пойти за ним, почти воскресить его, просто потому что восхищались им, как многие другие. Конечно, я всего-навсего строю догадки, Джек. Как мы решили с самого начала, этого разговора между нами не было.
— Правда, вы унаследовали еще одно. Проклятие рода Кеннеди.
Не только его заслуги, но и его проклятие. Первый сын, Джо, убит во время ночного боевого вылета за год до окончания Второй мировой. Второй сын, Джон, президент Соединенных Штатов, погиб от пули убийцы. Третий, Роберт, тоже застрелен. Четвертый, Эдвард, так и не избавился от тени Чаппаквидика. Затем следующее поколение: болезни и смерть, рак, передозировка наркотиков, судебные процессы. И ты, Джек: призраки прошлого ждали тебя сегодня утром в Арлингтоне. Эти подонки караулили тебя у могилы твоего отца.
— Они не оставят вас в покое, Джек. Призраки. Люди, которые подложили бомбу в самолет Митча. Люди, которые пытались вас убить. Снова и снова, Джек. Они не отстанут.
Вдруг Донахью встал, подошел к холодильнику, бросил Хазламу пиво, взял себе.
— Так что же, Дэйв? К чему это все?
Не подтверждает, но и не отрицает, подумал Хазлам.
— Я хочу спросить, Дэйв: почему вы занялись этим, почему все это говорите мне именно вы? — Почему Хазлам, а не кто-нибудь другой?
Хазлам пожал плечами.
— Не знаю. Такая уж у меня упрямая натура.
Донахью пересек комнату и снова сел за стол.
— И что вы предлагаете? — спросил он.
— Для начала я предлагаю вам подумать над одной вещью. Сегодня в Арлингтоне вы победили в схватке с призраком, который не давал вам покоя с того дня, как вы узнали о себе правду. Сегодня утром призрак напал на вас и проиграл.
Он рассмеялся.
— И теперь вместо призрака за вами гоняется лишь несколько ублюдков. А с ними мы справимся.
По-прежнему ни подтверждений, ни отрицаний, подумал он.
Донахью откупорил банку.
— И все-таки, Дэйв, как вы предлагаете действовать?
* * *
Девочки ушли к подругам, а Джек должен был вернуться поздно. Кэт Донахью заканчивала работу над документом, который ей нужно было подготовить к завтрашнему дню, когда «линкольн» Джека подъехал к дому и свернул в пристройку, где у них был гараж. Что-то ты рано, сказала она, когда Донахью вошел в гостиную.
— Может, прогуляемся? — Он бросил пиджак на стул.
— Конечно. — Она вдруг почувствовала волнение, почти испуг. О господи, подумала она.
— Что случилось, Джек? Что-нибудь не так?
— С девочками все в порядке. — Он понял, что ее беспокоит.
Они вышли на воздух и побрели по саду, разбитому за домом, и дальше, в лес. Вечер был теплый; уже сгустились сумерки, и вокруг сладко пахло сосновой хвоей. Они шли рядом; Донахью чуть сгорбился, засунул руки в карманы.
— Эд Пирсон — славный малый.
Донахью смотрел то в землю, то на небо над деревьями.
— Пару месяцев назад мы с ним говорили насчет того, кто мне понадобится, если я выдвину свою кандидатуру на выборах. Обычный штат, разумеется; но Эд назвал и еще кое-кого. Сказал, что по-настоящему мне будет нужен человек, которому я мог бы доверить то, что не могу доверить другим. Который осадит меня, если я зарвусь, и поддержит, когда мне придется трудно. Который скажет мне правду. Этот человек — ты, Кэт.
— Конечно я, — ответила она.
Ведь я твоя жена; даже больше чем жена. Итак, вступление закончено, Джек; а теперь скажи мне, что у тебя на уме, о чем ты действительно хотел рассказать мне.
— Сегодня кто-то пытался меня убить. Если я стану кандидатом, они повторят попытку.
Она ощутила панику, но подавила ее. Не остановилась, по-прежнему шла рядом с ним. Хотела спросить его, кто, как и почему, но промолчала, чтобы он говорил в том порядке, какой сочтет нужным.
— Есть и еще кое-что.
Да, вам пришлось нелегко, Джек. Он вспомнил слова Хазлама. Вы были так близки к Кеннеди, как только возможно для постороннего человека; и все же вы не были посторонним. И с тех самых пор вы шли по стопам отца. А может быть, я ошибся, сказал Хазлам. Может, это просто совпадение и Джон Кеннеди лишь стал для вас примером, как для многих других. Возможно, вы решили пойти за ним, почти воскресить его, просто потому что восхищались им, как многие другие.
Он говорил с Кэт, иногда поглядывая на нее, а иногда почти рассеянно устремляя взгляд в гущу деревьев. Почему ты рассказываешь мне об этом? — рука Кэт скользнула под его локоть. Почему именно сейчас? Он все еще говорил. Один человек по имени Хазлам, рассказывал он, сегодня утром спас ему жизнь, а вечером пришел к нему в кабинет и сказал, что о разговоре, который сейчас состоится между ними, потом следует забыть.
— Кто этот Хазлам? — спросила она.
— Приезжий из Лондона.
— Он с тобой или против тебя?
— Со мной.
Надолго ли, спросила она. До конца, ответил он.
Откуда ему стали известны факты, о которых они говорили, спросила она; каковы были его мотивы тогда и каковы они теперь? Когда она познакомится с Хазламом, то поймет, ответил ей Донахью. Они зашли уже довольно далеко в лес; их окружали лесные запахи и звуки.
— Почему ты рассказываешь мне об этом сейчас? — снова спросила она.
— Потому что, если я стану бороться, ты должна знать о грозящей опасности.
— Значит, если ты выдвинешь свою кандидатуру, они снова нападут на тебя?
— Да.
— А кто будет охранять тебя в этом случае?
— Хазлам.
Они прошли по тропинке через сухое русло лесного ручья, поднялись на другой берег. Так что ты хочешь услышать, едва не спросила она. Стоит ли мне бороться дальше, ответил бы он. Вместо этого она спросила:
— Какие твои любимые строки?
— Откуда? Из стихов, прозы, из песни?
— Просто любимые строки. — Они переступили через упавшее дерево. — Может быть, любимые — не то слово. Те, что тебе всего ближе, те, которые ты никогда не забываешь?
— Ты знаешь их.
— Все равно скажи.
Он вновь перенесся в другие места, в Арлингтон, — стоял на гранитной площадке, глядя на Вашингтон, а перед ним, на каменной стене, были выгравированы знакомые цитаты. Три справа, три слева и одна — в середине. Слова из инаугурационной речи тридцать пятого президента.
Она вдруг почувствовала холод, почти озноб. Она уже не слышала голоса мужа — вместо него рядом прозвучал голос человека, убитого в Далласе.
Они остановились; теперь слышно было только пение птиц. Она повернулась и заставила его выпрямиться, смахнула с его воротника воображаемую соринку.
— Я хочу, чтобы ты кое-что мне пообещал, Джек Донахью.
Другой на его месте подумал бы, что она хочет напомнить ему о девочках, о том, что надо обеспечить их безопасность. Но Донахью знал, что она скажет не это.
— Когда ты станешь кандидатом, когда будешь приносить присягу, через два года после этого, ты включишь в свою речь эти слова.
Они повернули обратно к дому.
— Что сегодня произошло? — наконец спросила она.
— У памятника была бомба, — сказал он. — Хазлам нашел ее.
— Те же люди, что убили Митча?
— Вероятно, да.
Они снова миновали пересохшее русло и поднялись на другой берег. Вокруг уже сгустилась тьма, над деревьями поднялся месяц.
— Так что ты собираешься делать? — спросила она.
— Пока не решил.
— Помнишь «Хилл-стрит-блюз»? — она снова взяла его под руку.
Так назывался телесериал о полицейских, который показывали в семидесятых и начале восьмидесятых: Дэниэл Треванти в роли Франка Фурилло и Верония Хеймел в роли Джойс Давенпорт.
