— То есть у тебя появились деньги? — уточнил Владик.
— Ну да, — промямлил Ефим. — И это тоже.
— А что еще? — допытывался Владик.
— Ну как тебе сказать? — замялся Ефим. — Я по-другому стал смотреть на вещи.
— Представь себе, я тоже, — подхватил Владик. — И не в последнюю очередь потому, что у меня, как и у тебя, завелись кое-какие деньжата. Немного, конечно, но мне хватает. Так что если уж тебе не терпится повысить свой культурный уровень, то езжай-ка ты один. Хоть в Америку, хоть в Африку. Там, говорят, тоже курсы есть. Для молодых полигамных отцов. А расходы я, так и быть, возьму на себя. Еще вопросы ко мне есть?
Ефим насупился и уставился в стол.
— Я понимаю, что у тебя имеются основания обижаться на меня, — проговорил он, не поднимая глаз. — Все эти годы я не проявлял достаточного участия в твоей судьбе...
— Ой-ой! — не утерпел Владик. — Как трогательно! Ты еще залезь на стул и стихи прочти!
— И все-таки я полагал, что наш разговор сложится несколько иначе, — обиженно заключил Ефим.
— Извини, что не оправдал твоих надежд, — язвительно заметил Владик. — Что не стал космонавтом. Воображаю, как бы ты мною гордился! Первый еврейский космонавт! Мне бы, наверное, почетное гражданство Израиля предложили.
Владик поднялся, давая понять, что встреча закончена. Но Ефим остался сидеть. Он провел ладонью по лицу и поднял на Владика увлажнившиеся глаза.
— Ты можешь меня выслушать? — умоляюще спросил Ефим. — Сядь, пожалуйста. Я тебя прошу.
Владик состроил гримасу, но сел, всем своим видом выражая покорность и скуку. Ефим пригладил бороду и пошевелил мокрыми губами. Он чувствовал себя ужасно неуютно.
— Я буду откровенен, — с усилием проговорил он. Владик хотел было ответить что-то едкое, но сдержался.
— Ты знаешь, что у меня сложились очень непростые отношения с Храповицким, — продолжал Ефим. — Не буду посвящать тебя во все подробности, но поверь, он зашел очень далеко.
— Думаю, не дальше, чем ты, — все-таки вставил Владик. — Впрочем, меня это не касается.
— Я тоже на это надеялся, — подтвердил Ефим. — До вчерашнего дня. Но вчера было совершено покушение на Сырцова, который проходит главным свидетелем по делу Храповицкого.
Владик коротко кивнул, показывая, что он в курсе события.
— Его пытались убить, — многозначительно прибавил Ефим и замолчал.
— Ну, — поторопил Владик. — Ты подозреваешь, что это сделал я?
— Я считаю, что это сделал Храповицкий, — шепотом проговорил Ефим.
— Жаль, что не ты, — отозвался Владик. — А то бы я начал уважать тебя за решительность.
Последняя реплика доконала Ефима.
— Хватит издеваться! — воскликнул он. — Ты что, не понимаешь, насколько это серьезно? Храповицкий пошел ва-банк! Он убивает своих сторонников! Нам всем угрожает опасность. Меня предупредили компетентные люди! Они знают из верных источников. Я уже отправил семью за границу. И собираюсь уезжать сам!
— Поезжай, — равнодушно пожал плечами Владик. — Я-то при чем?
— Я хотел бы уехать с тобой. Вместе, — понизив голос, просительно сказал Ефим. — Я думаю, что ты тоже находишься под ударом.
— Храповицкий собрался меня взорвать? — изумился Владик. — Чтобы сделать тебе пакость? Ты серьезно?
— Я знаю его, — убежденно зашептал Ефим. — Он не остановится ни перед чем! Если он не сможет достать меня, он будет бить по моей семье! По тебе! Тебе подстроят какую-нибудь ловушку, втянут в скандал, только чтобы надавить на меня. Говорю тебе, у меня точные сведения. Нам нужно переждать совсем немного. Потом кое-что случится... — Ефим осекся. — Черт! — воскликнул он. — Я не могу раскрывать тебе все карты! Это не от меня зависит. Для Храповицкого не существует ничего святого.
Владик молчал, разглядывая отца с исследовательским интересом.
— А для тебя существует? — спросил он наконец с любопытством.
— Как ты можешь? — Ефим задохнулся от возмущения. — Как ты можешь так говорить?! Я же все-таки твой отец!
— Правда? — усмехнулся Владик. — Ты, верно, шутишь, папа!
Он откинулся в кресле и закинул руки за голову.
— Мне двадцать шесть лет, — заговорил Владик задумчиво, изучая потолок. — Из них что-то около пятнадцати мы не жили вместе. Плюс-минус. В любом случае больше, чем половина. Когда ты ушел, мне было одиннадцать или десять, я уж не помню. Мама работала учительницей в школе. Ты, кстати, в курсе, что она продолжает преподавать? Хотя я даю ей в месяц ровно в двадцать раз больше, чем она там получает. Но мама не меняется. У нее принципы. Она не тратит мои деньги. Она их копит. Не знаю уж, в твой банк носит или где-то еще хранит. Не спрашивал, да она, может быть, мне бы и не сказала. Она бережет их для меня. Смешно, да? Я ей отдаю, а она их для меня откладывает. В этом она вся. Помнишь, она всегда запрещала мне дружить с детьми из семей торгашей, чтобы я не научился чему-нибудь нехорошему? Потому что торгаши тогда думали только о наживе. А нужно было думать о чем-нибудь возвышенном. О мировой художественной культуре, например. Или, на худой конец, о медицине. Маме нравилась медицина. А работники сферы обслуживания не нравились. Ты когда-нибудь думал о мировой художественной культуре, папа? Нет? Откровенно говоря, я тоже не часто. А когда ты сам стал торгашом, мама сочла это закономерным результатом твоего падения. Начатого уходом от нее и меня. Тут ты в ее глазах окончательно утратил человеческий облик. Причем количество твоих денег ее нисколько не волновало. Даже наоборот. Потому что, по ее глубокому убеждению, честным путем в наше время нельзя заработать много. И самым большим шоком для нее стало, когда я отправился по твоим стопам. С корыстью в душе и коварными планами в голове. Я разбил ей сердце. Хотя она по-прежнему меня любит. По-прежнему и очень по-своему. Она уверена, что возмездие неотвратимо. То есть если я зарабатываю много, значит, делаю это нечестно. И меня рано или поздно посадят. И тогда мне эти деньги пригодятся. Но это я к слову. Извини за длинное отступление.
Так вот, представляешь, когда ты ушел, мама объяснила мне, что это случилось из-за меня. Что ты ушел из-за меня. Понимаешь? Из-за того, что я учусь плохо. Не слушаюсь. Не помогаю по хозяйству. Не хожу в магазин за хлебом. И спортом не занимаюсь. И я ей, представь себе, поверил. Ну, не мог я вообразить, что у тебя есть другая женщина. Ну, не укладывалось это тогда в моей голове. Тем более что в этом возрасте меня самого женщины не очень интересовали. Короче, я ужасно переживал. Плакал, папа. Ночами напролет плакал. Вот дурь-то! Что нескладный. Тупой. В общем, что не космонавт. И я старался изо всех сил. Учил уроки. Мыл дома полы. Научился клеить модели самолетов. Ты же ведь авиационный заканчивал, да? Даже пытался записаться в баскетбол. Представляешь? Меня, правда, не взяли. Я все ждал, когда же ты вернешься. Ведь не мог же ты не понимать, что я исправился! Занял первое место на конкурсе по этому идиотскому моделированию. Почетную грамоту получил. А ты все не шел. Не шел и не шел. И алиментами нас не баловал. А потом я случайно узнал от кого-то из приятелей, что у меня появилась сестра...
— Владик, перестань! — не выдержал Ефим. — Это жестоко!
— Извини, — усмехнулся Владик. — Я не хотел тебя огорчать. Думал, тебе будет интересно, как мы жили. Мама орала на дом учеников. Ужасно уставала. Раздражалась. И требовала, чтобы я стал врачом. Знаешь ведь эту мамину манеру. Ей нужно было, чтобы я немедленно стал врачом. Прямо сегодня. А я от вида крови в обморок падал. И мечтал быть прокурором. Понимаешь, папа, я не был сильным. И драк боялся. Но мне хотелось быть сильным. Чтобы защищать людей. Я думал, прокуроры защищают людей. Помню, одному мальчишке на перемене хулиганы из нашего класса разбили нос. Он стоял у стены и плакал. Кровь капала ему на пиджак и на пол. И я бросился вытирать ему кровь своим платком. Мама так ругалась, когда я домой пришел. Я же еще и рубашку испачкал. Заставила меня ее стирать. Знаешь, сколько у меня сейчас рубашек?
— Мне, правда, очень жаль, что все так получилось, — пробормотал Ефим, сутулясь и наклоняя голову.
Он не мог заставить себя посмотреть на сына. Взяв чашку, он сделал несколько мелких глотков и поставил ее на блюдце. Его толстые пальцы заметно подрагивали. В лице Владика мелькнуло что-то похожее на симпатию.
— Да я, собственно, тебя и не виню ни в чем, — отозвался Владик почти добродушно. — Я ведь давно свои обиды на тебя изжил. И ненависть свою к тебе тоже изжил. Хотя ты даже представить не можешь, до чего я тебя ненавидел! — Владик неодобрительно покачал головой. — Прямо с ума сходил. Задыхался от обид. Нехорошо. Нехорошо, — повторил он. — Нельзя так. Мне стыдно — за это. Ничего не мог с собой поделать. Это сейчас мы чужие люди. Встретились раз в десять лет, чаю попили и разошлись. А в шестнадцать лет, когда я пошел паспорт получать, мама умоляла меня взять ее фамилию. Не такую демонстративно еврейскую. Она считала, что твоя фамилия сломает мне жизнь. Но я оставил твою. А вдруг ты подумал бы, что я от тебя отказываюсь?! Ты бы ведь так подумал, да, папа? — вдруг с живым любопытством спросил он.
