Николай Буянов
Бал для убийцы
От автора: выражаю сердечную благодарность моему другу и консультанту, археологу, доктору исторических наук Геннадию Белорыбкину за неоценимую помощь в создании этой книги.
— Почему ты не хочешь туда идти? — спросил он. — Ведь это самое обычное место, мы бывали там много раз.
— Но не сегодня, — возразила она. — Ты сам знаешь, сегодня особенное число. В такой день даже самые обычные места могут преподнести какие угодно сюрпризы.
— Разве ты не любишь сюрпризы?
— Люблю, — призналась она. — Если только за них не приходится платить слишком много.
Дж. Крюс, «Тим Талер, или Проданный смех»
Предместье Тулон, пансионат «Лазурный», Франция, 1939 г.
Комната выходила окнами на солнечную сторону — отсюда открывался прекрасный вид на пляж, покрытый ярко-желтым песком (восточная оконечность Лионского залива в нежном бархатном мае, на исходе южной весны). На песке лежали синие и оранжевые топчаны для загара (прислуга уберет ближе к вечеру), тут и там стояли свернутые навесы на металлических штангах, напоминавшие цапель посреди болота, валялись куски оберточной бумаги и газеты в масляных пятнах — такое впечатление, будто постояльцы все, как один, ходили на пляж не загорать и купаться, а наполнить желудки, чтобы потом, в кафе, брезгливо ковырять вилками в тарелках: «Мон амур, я на жуткой диете — ни соли, ни холестерина, ни, упаси бог, мучного. Этот доктор берет фантастические гонорары и мучает хуже гильотины, но каков результат!» (Никакого результата: была тумбой с тройным подбородком и отечными ногами, ею же и осталась.) На гребне, намытом когда-то, миллион лет назад, отступившим морем, в лунке лежал забытый кем-то красный мяч с белой полоской вдоль экватора.
— Это наш? — спросил мальчик девочку, указывая сквозь окно.
— Нет, наш забрала бабушка. А этот, наверное, оставила Мими: она вечно забывает свои вещи где попало.
Мальчику было лет восемь. Он был одет в модный матросский костюмчик (зюйдвестка, переделанная из обычной белой рубашки, и полотняная шапочка без козырька, зато с настоящим помпоном — как у моряков на сейнере, стоящем в порту в трех милях отсюда), синие гольфы, запачканные песком, и сандалеты с оторванным ремешком. Девочка была младше. Бабушка утверждала, что она растет красавицей — в мать (впрочем, свою маму девочка никогда не видела: та скончалась при родах в маленькой и жутко грязной больнице для неимущих недалеко от Ле-Крезо, в городе, который девочка совершенно не помнила, хотя и появилась там на свет. Зачем маму занесло туда — ни родных, ни знакомых у них там не было, — она тоже не знала, а бабушка не рассказывала).
Она деловито обошла вокруг кровати, такой огромной и высокой, под марлевым балдахином от насекомых, посмотрела на лежащего мужчину и неуверенно сказала брату:
— По-моему, у нас получилось.
— По-моему, тоже. Только ни до чего не дотрагивайся. И надо подмести пол, от нас остались следы.
— От вас, сударь! Это вы целый день скакали по песку, хотя бабушка запретила…
Мужчина, лежащий на роскошной кровати под балдахином, был мертв — белая рубашка (не слишком свежая, не слишком дорогая, но приличная) была залита кровью, сочившейся из раны на груди: все симптомы красноречиво указывали на насильственную смерть, причиненную огнестрельным оружием. «Пол подметать я категорически не буду, — сердито подумал мальчик. — Что с того, что песок действительно от моих сандалет, веник — дело женское».
Он презрительно отвернулся, внимательно оглядывая комнату: не забыли ли чего. Нет, самое главное они забрали: пистолет, спрятанный в примитивном тайничке — в книге с вырезанным в страницах углублением. И дневник — старая, обтрепавшаяся по краям тетрадь в коричневом клеенчатом переплете.
— Ты не забыл, что дал мне слово? — требовательно спросила девочка.
— Какое?
— Ты обещал выбросить эту гадость в воду, чтобы никто не нашел (под «этой гадостью» подразумевался пистолет).
— Вот еще! — фыркнул он. — Пистолет еще может пригодиться. Пока мы не уберемся отсюда…
— Все равно ты не умеешь им пользоваться. А если его найдут, то бабушка…
— Ладно, ладно. Выброшу при тебе. Тетрадку они решили сохранить. Мертвому мужчине она все равно не нужна, а они, когда подрастут и научатся читать, прочтут обязательно — мальчик свято верил, что они найдут описание места, где зарыт пиратский клад (бабушка частенько рассказывала им разные истории про пиратов, затонувшие корабли и бескрайние океаны, хотя сама до этого ни разу не была даже на море). Девочка соглашалась: если бы и вправду разбогатеть, можно было бы уехать подальше отсюда, купить дом с садиком и балконом, себе — новое платье с бантом и куклу, выставленную в витрине магазина, что напротив церкви Святой Троицы, на улице Фиалок, брату — книжку с картинками, бабушке — новые очки, которые не будут сползать с носа…
Мальчика, однако, ждало горькое разочарование: дневник понятия не имел о пиратских кладах. Все страницы были заполнены неровным старческим почерком (у первого автора рано начали слепнуть глаза: сильная катаракта, заработанная в темном каземате Орловского централа). Чернила местами выцвели, местами растеклись — видимо, тетрадь немало пережила на своем веку. Лишь последняя запись, сделанная позже, почти через четверть века, выглядела лучше предыдущих. И почерк был поровнее, и перо не такое дрянное (серебряный «Данглар» в сафьяновом футляре, на столе — дети его не тронули). Видимо, мужчина писал незадолго перед смертью:
«Я нашел ее. Наконец-то я ее нашел — здесь, в этом Богом забытом месте. Она нисколько не изменилась, несмотря на годы и потрясения. Кажется, я все еще люблю ее. Или ненавижу? Говорят, будто эти два чувства очень похожи. Не знаю. Если бы не этот дневник, не записи, сделанные рукой Аристарха Гольдберга, я бы, наверное, бросил все к чертовой матери много лет назад и жил нормальной человеческой жизнью, не пряча лицо под дурацкой маской… Впрочем, пустая болтовня. Клонит в сон… Завтра все будет кончено. Завтра я убью ее…»
Санкт-Петербург, ранняя весна, 1909 г.
«Директору 4-го отделения
Департамента полиции
г. Санкт-Петербурга,
е. Высокоблагородию полковнику
Ниловскому Ю. Д.
Милостивый государь!
Довожу до Вашего сведения факты, касающиеся Вашего недавнего вопроса.
Убийство адмирала флота е. Высокопревосходительства Дубасова А.А. (15 декабря п. г.) и генерала Павлова А.С. (1 января с. г.) было санкционировано ЦК партии с. ров, разработка планов операций была осуществлена при участии гг. Криковича („Кравчук"), Зеленовского („Барин") и инженера Лебединцева (псевдоним неизвестен). Ответственность за теракты взял на себя т. н. „Летучий северный отряд", действующий под рук. „Карла" (настоящее имя и фамилия неизвестны). В настоящее время подойти к „Карлу" не представляется возможным — мое положение в Боевой организации весьма шаткое. Прошу ввести в действие агента Шахову для моего прикрытия. Опасаюсь подозрения со стороны подпольщиков, хотя пока их внимание сосредоточено скорее на „Барине" — на этом настаивает, в частности, „Филипповский"…»
Его всегда восхищала способность этого агента строить фразы в донесении — он поражал воображение, и Юрий Дмитриевич иногда ловил себя на том, что побаивается его, как бомбы с часовым механизмом, неизвестно на какой час заведенным.
В кабинета было прохладно (Ниловский любил холод и терпеть не мог жару, оттого прислуга в его доме никогда не заклеивала форточки на зиму) и темно: напольные часы фирмы Бренеля пробили семь, высокий потолок утонул во мраке, а вместе с ним — и полки с редкими книгами, доставшимися еще от отца, героя Балканской кампании, и портьеры темного бархата на окнах, и даже углы стола — все, кроме того, где стояла лампа под китайским абажуром. Стол был покрыт зеленым сукном и вызывал мысли о бильярде. А также о крепком кофе и хорошем вине (графин с бордовым каберне и серебряные стаканчики на подносе, на белоснежной салфетке) — все заранее приготовлено и отрепетировано, как на премьере спектакля: знающий полицейский своих агентов обязан беречь и обхаживать, словно режиссер — капризную примадонну.
До назначенного срока оставалось полчаса. Он потянулся, взял со стеллажа «Цветы зла» Бодлера, лениво перелистал и поставил назад, смахнув с корешка пыль. Пересек комнату, сел за рояль, принялся одной рукой наигрывать Скрябина — в темноте, не зажигая свечей и не глядя на клавиши.
Она появилась вместе с глухим боем часов. Юрий Дмитриевич открыл дверь, принял мокрую шубку, отметив, что женщина подавлена: она прошла через коридор молча, опустив голову и даже не взглянув в зеркало (совсем плохой признак). Ну да ничего, утрясется, уговаривал себя Ниловский. Главное — такт и верный тон в разговоре.
