Энн Перри
«Туман над Парагон-уок»
Инспектор Томас Питт взглянул на девушку, и его охватило непреодолимое чувство утраты. Он никогда не встречал ее раньше, при жизни, но был глубоко опечален при мысли о том, сколько всего она в этой жизни не успела.
Девушка была стройной, с блестящими темными волосами — все еще ребенок в свои семнадцать лет. На белом столе морга она выглядела хрупкой; казалось, дотронься до нее, и она сломается. Но девушка боролась за свою жизнь — на руках у нее были видны синяки.
Она была в дорогом шелковом платье цвета лаванды, шею украшала золотая цепочка с жемчугом — красивые безделушки, которые Томас никогда не мог себе позволить. Они гляделись простовато перед лицом смерти — и тем не менее Питту очень хотелось иметь возможность подарить такие вещицы своей Шарлотте.
При мысли о жене, находящейся сейчас в безопасности уютного дома, у него сжалось сердце. Любил ли какой-нибудь мужчина эту девушку так же, как он сам любил Шарлотту? Был ли кто-то, для кого вдруг, в один миг исчезло все чистое, яркое и нежное, весь смех и радость внезапно оборвались вместе с уходом из жизни этого хрупкого создания?
Инспектор заставил себя снова посмотреть на девушку; его взгляд избегал раны в ее груди и ручейка крови, к этому времени уже подсохшей. Белое лицо было невыразительным. Выражение удивления — или ужаса — разгладилось, черты заострились.
Она жила на Парагон-уок[1] — в очень богатом, очень модном и, без сомнения, очень праздном квартале. У Томаса не было с убитой ничего общего. Всю жизнь он вкалывал — с тех пор, как ушел из хозяйского поместья, где так же вкалывал его отец; ушел, не имея ничего, кроме картонной коробки с расческой и сменной рубашкой, а также некоторых знаний, которые он получил, присутствуя на уроках хозяйского сына. Питт навидался достаточно нищеты и отчаяния на задворках элегантных улиц и скверов Лондона. Такого, чего эта девушка никогда не видела даже во сне.
Томас мысленно усмехнулся при воспоминании о том, как была напугана Шарлотта, когда он в первый раз описывал ей эти районы — в те времена он служил простым полицейским и расследовал убийства на Кейтер-стрит, а она была дочерью хозяина дома Эллисонов. Ее родители ужаснулись, заполучив Питта в свою семью; а уж когда им приходилось представлять его в обществе… От Шарлотты потребовалась необычная смелость, чтобы выйти за него замуж. При мысли об этом Томаса охватил жар, и его пальцы вцепились в край стола.
Уже в который раз Питт посмотрел на лицо мертвой девушки, и в нем снова закипела злость на то, что ее жизнь оборвалась так рано, что она еще ничего не успела испытать — и уже никогда не испытает; что для нее все закончилось.
Он отвернулся.
— Прошлой ночью, как стемнело, — мрачно произнес констебль, стоящий позади него. — Грязное дело. Знаете Парагон-уок, сэр? Классный квартал, доложу я вам. Люди из высшего общества. По крайней мере, большинство из них…
— Да, — сказал Питт с отсутствующим видом.
Конечно, он знал. Это была часть его района.
Он умолчал лишь о том, почему знал Парагон-уок так хорошо: у сестры Шарлотты, Эмили, там был дом. Питт никогда не забывал об этом. Если Шарлотта вышла замуж за человека, стоящего ниже ее на социальной лестнице, Эмили соединила свою судьбу с тем, кто по общественному положению был выше ее, и стала теперь леди Эшворд.
— Совсем не то, что можно ожидать в таком месте, как это, — продолжил констебль, неодобрительно щелкнув языком. — И куда все катится? Сначала январское убийство генерала Гордона каким-то дервишем[2], или кем он там был; теперь вот насильник свободно разгуливает по Парагон-уок… Кошмар какой-то! Бедная молодая девушка… Выглядит так невинно, как овечка, верно? — Он с мрачным видом уставился на мертвое тело.
Питт резко развернулся:
— Вы сказали «изнасилована»?
— Да, сэр. Разве в участке вам не сказали?
— Нет, Форбс, не сказали, — ответил Питт более резко, чем ему хотелось бы, чтобы скрыть обиду. — Они сказали только, что произошло убийство.
— Ну что ж, и убийство тоже, — резонно добавил Форбс. — Бедняжка… Мне кажется, что лучше двинуться на Парагон-уок прямо сейчас, пока еще утро, и поговорить со всеми тамошними людьми.
— Да, — согласился Питт.
Здесь делать было нечего. Причина смерти была очевидной — удар длинным, остро заточенным ножом шириной, по крайней мере, в один дюйм. Единственная рана, которая оказалась смертельной…
— Точно. — Форбс последовал за Питтом, его тяжелые башмаки загромыхали по каменным ступеням.
На улице Томас с удовольствием вдохнул свежий летний воздух. Деревья уже полностью покрылись листвой. В восемь часов утра было тепло. Где-то в конце улицы раздавался цокот копыт — там ехал двухколесный экипаж; что-то насвистывал мальчишка на побегушках, спеша по своим делам…
— Мы пойдем пешком, — сказал Питт.
Он широко шагал. Его плащ развевался на ветру На голову была натянута шляпа. Форбс семенил рядом с ним. Еще задолго до Парагон-уок констебль стал ужасно задыхаться, страстно желая про себя, чтобы впредь ему больше не доводилось исполнять служебные обязанности в паре с Питтом.
Парагон-уок был улицей с частными домами, очень элегантной, выходящей на открытый парк с цветочными клумбами и идеально высаженными деревьями. Аллея длилась около тысячи ярдов. В это утро улица выглядела словно выбеленной солнечным светом — и совершенно тихой. На ней не было ни души — даже какого-нибудь мальчишки, помощника садовника. Слух о трагедии, конечно, уже распространился по кварталу. Слуги собрались на кухнях и в кладовых и судачат. Да и хозяева наверху тоже наверняка уже обсуждают это событие за завтраком.
— Фанни Нэш, — сказал Форбс, наконец-то успокоив дыхание, когда Питт остановился.
— Что?
— Фанни Нэш, сэр, — повторил Форбс. — Так ее звали.
— Да.
На мгновение к Томасу вернулось чувство потери. Еще вчера в это время она была живой; сидела за одним из этих классических окон, решая, что надеть; втолковывала своей служанке, что нужно отложить для нее; планировала, кому нанести визит, какие сплетни распустить, а какие, напротив, приберечь… Какие прелестные мечты гуляли у нее в голове, в самом начале лондонского лета?
— Номер четыре, — Форбс подтолкнул Питта под локоть.
Про себя Томас ругнул его за бездушие, хотя тут же признал, что это несправедливо. Для Форбса здешний мир был совершенно чужим — более чужим, чем кварталы Парижа или Бордо. Констебль привык к женщинам в простых платьях, работающим от рассвета до заката; к большим семьям, ютившимся в нескольких заставленных мебелью комнатах, пропахших кухней, отхожими местами и испарениями человеческих тел. Форбс не размышлял о жизни людей из шикарных домов; людей под покровами шелковых одежд и под броней утонченных манер. Не имея дисциплины труда, они изобрели дисциплину этикета, которая стала управлять ими. Констебль не мог понять этого.
Будучи полицейским, Питт знал, что люди его профессии должны пользоваться входом, предназначенным для торговцев. Но и сейчас он не собирался делать то, что отказывался делать всю свою жизнь.
Слуга, подошедший к парадной двери, имел мрачное, ничего не выражающее лицо. Он смотрел на Питта с высокомерным пренебрежением, удовольствие от которого, впрочем, было несколько испорчено тем, что Томас был на несколько дюймов выше его.
— Инспектор Питт, из полиции, — сухо представился Томас. — Могу я поговорить с мистером и миссис Нэш?
Он уже собирался войти, но слуга твердо стоял у него на пути.
— Мистера Нэша нет дома. Я схожу и узнаю, захочет ли миссис Нэш принять вас, — сказал он с явной неприязнью, затем нехотя сделал полшага назад. — Вы можете подождать в холле.
Питт огляделся. Изнутри дом был больше, чем казался снаружи. Он имел большую парадную лестницу, ведущую на площадку второго этажа, которая расширялась в обе стороны. В холле располагались полдюжины дверей. Поднаторев в розыске украденных ценностей, Томас стал немного разбираться в изобразительном искусстве; поэтому при виде картин на стенах он смог заключить, что те были действительно хороши и могли бы удовлетворить самый взыскательный вкус. Сам Питт предпочитал картины современной импрессионистской школы с размытыми линиями, облаками и водой, сливающимися в дымке света. Был здесь еще один портрет, написанный в манере Берн-Джонса[3], который привлек внимание Томаса. На нем была изображена женщина необыкновенной красоты — блестящая, гордая и чувственная.
— Господи! — просипел Форбс, буквально потеряв дыхание при виде всей этой роскоши.
Питт понял, что констебль раньше никогда не бывал в таких домах, как этот, — разве что в комнатах для прислуги. Инспектор испугался, что неуклюжесть Форбса испортит все дело.
