СКАНДИНАВСКИЙ ДЕТЕКТИВ
Сборник романов
Все началось именно в тот вечер, когда ко мне вдруг заявилась Лена.
Она по привычке вспорхнула на мой письменный стол и сидела, болтая стройными ножками, обтянутыми тонким шелком. Серый весенний костюм облегал изящную фигурку. Голубые глаза смотрели на меня. В них на самом деле была грусть или я просто себе льстил?
— Значит, пятого июня тебя можно будет поздравить? — протянул я, стараясь изобразить улыбку.
Она взяла в алые губки сигарету, чиркнула спичкой, взглянула на меня поверх огонька и по-детски серьезно заметила:
— Думаю, он тебе понравится.
— Наверняка, — уныло согласился я.
Она неторопливо закурила, затянулась и тряхнула головой, отбросив назад золотую гриву. А давно ли я впервые ее погладил? Тогда волосы были тусклые, неухоженные. В изгибе бледных губ сквозило разочарование, широкие брови не знали пинцета, старое платье лоснилось, а глаза смотрели на мир недоверчиво и враждебно. Даже не верилось, что сейчас передо мной сидела та же девушка.
— Взял бы ты отпуск, — вздохнула она. — Вид у тебя усталый.
— Я год назад отдыхал целый месяц.
— А потом опять работал на износ. И в Норвегии, и в Дании. Превосходные снимки. Их, конечно, сразу купили, и за границей тоже, верно?
— Шесть полос в «Лайф» и «Иллюстрейтед», — с притворной скромностью подтвердил я.
— Журналы у тебя далеко? — спросила она.
Я снял их с полки. Пока она рассматривала мои снимки из Осло и Копенгагена, я снова перевел разговор на неожиданный сюрприз.
— Значит, пятого июня.
— Обед по случаю помолвки заказан в «Бельмане», — сообщила она, не отрывая глаз от журнала. — А после поедем к его родителям. У них чудесная старинная усадьба в Вестманланде.
Я попытался пошутить.
— Ладно, не расстраивайся. Разумеется, иногда помолвки кончаются браком, но бывает и повезет…
Лена спрыгнула со стола, бросила на стул журналы и чмокнула меня прямо в губы.
— Дурачок!
Не успел я и глазом моргнуть, как ее каблучки уже процокали в прихожую и оттуда долетел ее голос:
— Я по-настоящему его люблю, и мы будем очень счастливы.
Я оставался в кресле. Ее слова отзвучали и смолкли, только слабый аромат духов остался в комнате. И казалось, из моей жизни ускользнуло что-то важное, что следовало удержать.
Никогда еще моя холостяцкая квартира не казалась неуютнее и сиротливее, чем в этот вечер. Никогда работа не вызывала такого отвращения. Я подумал, что живу неправильно. Смысл жизни совсем не в том, чтобы с утра до ночи носиться по заказам для газет или за цветными снимками на обложку. Жалкое существование. Да и удовольствие ниже среднего. А потом вдруг замечаешь, что радости жизни прошли мимо.
Я встал и подошел к окну. Было пасмурно, над закопченными крышами Клары завывал ветер, раскачивая ржавые флюгера и крутя на пустынной мостовой Ваттугатан бумажки. С мрачным удовольствием я заключил, что весной и не пахнет. Не время для свиданий на скамейке и романтических прогулок по берегу. На таком ветрище купидоны среди сирени и черемухи не шастают. Ну что ж, слабое, но утешение…
Пока я размышлял, совсем стемнело. Уже горели фонари, часы на колокольне собора Святой Клары пробили половину одиннадцатого. И тут зазвонил телефон. Негромкий низкий голос уточнил:
— Это Харри Фриберг, Рембрандт от фотографии?
Я облегченно вздохнул.
— Никак, старина, ты уморил уже всех бедолаг-практикантов?
Алан Андерсон почти беззвучно хмыкнул.
— Нынешняя молодежь на все способна, но только не уработаться до смерти.
С секретарем редакции крупнейшей стокгольмской утренней газеты мы были знакомы с детства. Огромный грузный человек отличался незаурядным умом и прекрасной памятью. Сейчас он понизил голос:
— Знаешь, я старых друзей не забываю.
Я выдержал паузу.
— Если намечается работенка, непременно позвоню, хоть среди ночи. Нынче есть работенка для тебя.
— Тронут до слез.
— Ты же всегда поглядывал на фоторепортеров сверху вниз. Заявлял, что газетные фото — пример унылого стандарта и отсутствия фантазии. Верно?
Что правда, то правда, было. Так что он ехидно заметил:
— А вот наши репортеры утверждают, что, займись репортерской работой ты сам, тоже станешь жертвой того же унылого стандарта.
Тут я фыркнул.
— Это еще надо доказать.
— Вот именно, — подхватил он. — И, кроме тебя, сделать этого некому. Так что я даю тебе блестящую возможность утереть всем нос и показать, какими могут и должны быть снимки в газете.
— Я просто думаю, что у тебя не хватает фотографов, — парировал я. — Чего ты хочешь?
— Возьми машину и поезжай к мысу Блокхусудден.
— Сегодня?
— Сейчас.
— Никак, студенты вздумали по случаю весны купаться?
— Да нет, там какие-то чудеса природы.
— Чудеса природы?
— Нам позвонил один тип и сказал, что там происходит что-то странное. Что именно, я толком не понял, но уверен: дело стоящее. Ну, есть у тебя время и желание?
Я подумал.
— Как его зовут и где он?
— Ждет на Блокхусудден, зовут его Карлсон.
— Где мне подобрать твоего писаку?
— Какого еще писаку?
— Ну, который потом начирикает несколько бездарных строк.
— Друг мой, — удивленно воскликнул он, — ты же единственный на всю страну фотограф, который способен сам подписать свои фото! Посылать с тобой репортера — не доверять своим талантам.
Я устало вздохнул.
— Значит, репортеров у тебя тоже нету. Ладно, я тебе напишу все что нужно. Но меньше чем за полсотни с места не сдвинусь.
Он вздохнул.
— Судя по твоим текстам в иллюстрированных журналах, цена подходящая.
Я поймал такси, забежал в студию на Холлендаргатан, сунул в саквояж камеру, штатив и вспышки и велел шоферу ехать на Блокхусудден.
Машина осторожно лавировала в толпе возле фешенебельных кинотеатров на Кунгсгатан, а меня потихоньку охватывало запоздалое сожаление. Толстяк с ехидными карими глазками и типографской краской на пальцах не просто застал меня врасплох. Он, как нарочно, еще и момент подловил. Позвони он в любое другое время, никогда бы я не ввязался в эту историю.
Мы ехали все дальше, в те места, где триста лет назад шведские принцы охотились на рысей и волков. Теперь в бывших королевских угодьях охотились за удовольствиями все, кому не лень, и такого добра там было предостаточно. Но широкий проспект меж ресторанов и парков с аттракционами в такую непогоду был почти безлюден, а вереницы свободных такси подтверждали, что вечер для развлекательных заведений Юргордена выдался неудачный.
Скоро центры развлечений остались позади, вокруг стало темно и тихо. Кое-где меж корявых дубов и стройных кленов, которые охраняли дорогу от самого «Бельмана», мелькало освещенное окно. В зыбком свете юная листва казалась прозрачной зеленой дымкой. Из темноты проступали затейливые виллы и покосившиеся от времени павильоны, длинной цепочкой тянувшиеся вдоль южного берега Юргордена.
Иногда открывался вид на покрытый рябью залив Сальтшен. На противоположном берегу темным гребнем высилась неприступная гряда Накки, и на фоне этой тьмы сверкал вдали ярко освещенный фасад фабричного здания — мукомольного завода «Трекрунур».
Я сидел и ждал, когда мы доберемся до развилки, где начинается — и кончается — кольцевая дорога, огибающая мыс Блокхусудден, как вдруг шофер вскрикнул и так резко затормозил, что меня швырнуло на спинку переднего сиденья. А он выскочил и исчез в темноте за машиной.
Что случилось? Я в недоумении выбрался на шоссе. Судя по всему, он что-то искал на асфальте. В потемках я едва различал его фигуру. Наконец он вернулся, в руке болталось что-то длинное, серое.
— Вот это да! — В руке у него был заяц.
— Прямо под колеса выбежал, — восторгался таксист. — В жизни ничего подобного не видел.
— Зайцы часто так выскакивают, — заметил я.
— Верно, — согласился он, — но под колеса попадает один из тысячи. Вы наверняка знаете, обычно они чешут вдоль дороги, черта с два поймаешь. — Он прошел вперед, разглядеть добычу в свете фар.
— Хорошее будет жаркое, — протянул я и огляделся.
Мы стояли на небольшом холме. Справа проступал контур металлической ограды. Слева темной стеной высился лес. На ветру он весь потрескивал, поскрипывал, стонал.
Но к ночному концерту примешивался еще какой-то звук. Может быть, собачий лай? Когда ветер на миг стих, я прислушался. Так и есть: где-то в лесу надрывно лаяла собака. Вот почему заяц пустился наутек.
Я уже хотел вернуться в машину, но прислушался опять. Лай внезапно резко изменился, перейдя в испуганный, почти панический визг. А миг спустя из темноты вырвался жуткий, леденящий душу вопль. И воцарилась тишина.
