Лариса Соболева - Коварство без любви

Все события и персонажи вымышленные. Всякое сходство с реально существующими лицами – случайное совпадение.

С уважением к читателю автор.

Шел спектакль под интригующим названием «Коварство и любовь». В полутемном зале Заречный Степан томился второй час, порой отключаясь, и тогда в ускользающем сознании терялось время и место. Но когда вдруг тоненькая струйка пота, текущая по спине в результате напряжения от неудобной позы, возвращала в реальность, он сонно смотрел на сцену, а чаще на Яну. На нее смотреть куда интересней, потому что реакция Яны на происходящее на сцене была потрясающе живая. Она, не отрывая глаз, следила за персонажами, вздыхала, сводила бровки к переносице, все ее переживания отражались на ее хорошеньком личике. Степа честно пытался понять, что же так занимало Янку, но хватало его на пять минут, не больше, потом он снова отключался.

Артисты играли натужно, будто отбывали повинность. Они то бубнили под нос, из-за чего фразы сливались и напоминали тягучую молитву, то внезапно оглашали зал воплями так, что Степа вздрагивал. Женщины заламывали руки, рыдали по ничтожному поводу, и, что удивительно, слезы текли по их лицам настоящие. Особенно старалась главная героиня, создавалось впечатление, будто к глазам ее подведен кран, стоит его открутить, и нате вам – слезы в три ручья. Правда, она актриса, обязана уметь смеяться и плакать по заказу. Все равно Степе это не нравилось, и он отворачивался.

Мужчины в камзолах, в коротких штанах и париках произносили высокопарные фразы, какие ни один нормальный человек не скажет. Такими напыщенными словами подавиться можно, Степе неловко было воспринимать их на слух, а уж говорить... никогда. Господа пыжились, при этом зверски таращили глаза, можно было подумать, их мучили желудочные колики. Короче, скука смертная.

Когда Яна замечала, что Степа смотрит не туда куда надо, то есть не на сцену, а на нее, она ладошкой, прикоснувшись к его щеке, поворачивала его лицо носом к сцене, и он вновь заставлял себя сосредоточиться на спектакле.

Но вот две женщины заговорили друг с другом неестественными голосами. Одна из них, в пышном платье и в высоком парике, постоянно обмахивалась веером почему-то в районе паха. Говорили они долго. Очень долго. Степа придвинулся к Яне и зашептал:

– Кто эти две тетки?

– Леди Мильфорд и Луиза, – сказала Яна и тут же добавила: – Перестань дурака валять.

– Я не валяю. Я запутался. Кто из них кто?

– Леди Мильфорд – любовница герцога, но любит Фердинанда, она в шикарном платье. А Луиза в скромном платье, она тоже любит Фердинанда.

– Понял. А он их обеих не любит, да?

– Почему это? – и Яна уставилась на него с самым грозным видом.

– Ну, они же страшненькие. У леди лицо лошадиное, а у...

– Не мешай! – прошипела Яна и переключилась на сцену.

А в зале стояла тишина, словно в нем никого нет. Степа оглянулся. Зрители сидели квадратно-гнездовым способом, то есть рассеялись по залу, и было их мало-мало. Все таращились на сцену, будто там на самом деле происходило интересное действо. Степа (в который раз!) сделал над собой усилие и попытался вникнуть, в чем тут дело. Не вник. Уж потянулся третий час заточения в театре, посему захотелось взвыть: кончайте эту нудьгу, хочу домой! Но, судя по всему, нудьга закончится еще не скоро. Он развалился в кресле, практически лег, изучил потолок с огромной люстрой и прикрыл глаза ладонью, намереваясь поспать. Изредка бросал взгляды на сцену сквозь пальцы.

Роль одного из папаш играл круглый, как шар, актер, который вызывал у Степана Заречного отвращение. А фамилия у него летняя, солнечная – Подсолнух. Прошлой зимой было дело... собственно, дела не завели за неимением улик, ничего не удалось доказать, но артист Степана тогда очень интересовал, ну очень. По его мнению, это потрясающий циник, каких поискать, и сволочь. Сейчас, когда этот циник высокопарно вещал про грех, любовь и прочее, Заречный нечаянно... застонал. Это был стон человека, который не может слышать откровенную ложь и видеть притворство.

По залу прокатился смешок...

Яна толкнула его в бок локтем, а Степа прикрыл пальцами рот, изобразив виноватую мину. «Все, – сказал себе, – буду колоть подозреваемых на спектаклях нашего театра. Этой пытки ни один не выдержит». Он закрыл глаза, решив не открывать их до конца, и вдруг...

– Яд! Яд! Господи Иисусе! – внезапно заголосила женщина.

– У кого яд? – встрепенулся Степа, вызвав новый смешок в зале.

– Я тебя убью! – прошипела рядом Яна.

– Ты выпила его в честь смерти! – возвестил актер на сцене.

– Яд в лимонаде... Смерть... – уже не вопила, а шептала, страшно выпучив глазищи, та, которая была одета в скромное платье, то есть главная героиня.

Степа заинтересовался и испугался одновременно. Убийство – по его части, как-никак, а он оперуполномоченный уголовного розыска, поэтому интересно. Но убийство – это же всегда начало! Неужели спектакль только начинается? А до этого что было?! Поэтому испугался.

– Ужели мне нет спасения? – лепетала актриса, страдая. Кстати, все актеры без исключения страдали, страдали и страдали. – Так молода – и спасения нет? И... уже... сейчас... туда?.. Фердинанд!..

«Ну, про молодость она загнула, – подумал Степа. – Но играет ничего. Душевно».

– Спасения нет – тебе уже сейчас придется уйти туда. Не беспокойся, мы совершим... это... путешествие вместе...

Это сказал тот самый Фердинанд, в которого влюблены тети. Ага, значит, и он выпил лимонад с ядом.

– И ты, Фердинанд? Значит, яд... это ты?.. – задыхалась актриса.

«А, так он отравил ее и себя», – наконец дошло до Степы. Стало интересно, как они будут умирать.

Актриса бухнулась на колени, с ее лицом произошла метаморфоза: она как будто подавилась и никак не могла проглотить то, чем подавилась. Пальцами схватилась за вырез декольте и принялась рвать его. Довольно натурально промямлила:

– Я умираю... умираю...

После этих слов свалилась как сноп. Некрасиво свалилась. И дерг-дерг всем телом. Надо полагать, изображала предсмертные судороги. Степа никогда не видел смерти от яда, разве что в кино, и с отравителями не имел дел пока, потому окончательно проснулся, с любопытством следил за долгожданными событиями. Он вытянул шею, желая рассмотреть смерть от яда до тонкостей.

Актриса дергалась, а персонаж под именем Фердинанд открывал и закрывал рот, как рыба без воды. У него подкосились ноги, Фердинанд упал на четвереньки, с ужасом смотрел на партнершу, издающую хрип, хотел встать – не получилось. Тогда протянул руку к кулисам и наконец-то(!) родил слова:

– Мне... Что это?.. Ко мне... пожалуйста...

– Пустите меня! Пустите! – раздался дикий вопль, и на сцену выкатился тот самый актер по фамилии Подсолнух, который вызывал у Степы отвращение. Он пошел к лежащей на полу актрисе на слабеньких ногах, будто больной дистрофией, а внешне тянет на японского борца сумо, только маленький. – Дитя мое! Я слышал, здесь кто-то принял яд? Дочь моя! Дочь!

Дочь ни звука. «Померла», – догадался Степа.

Фердинанд свалился на бок и подавал какие-то знаки папаше.

Папаша, судя по всему, не понимал, чего хочет отравитель его дочери, повалился всей своей тушей на несчастную и смешно зарыдал. А Степа поморщился, ему показалось, что косточки актрисы хрустнули под тяжестью Подсолнуха.

Фердинанд приступил к дерганью. Видимо, не хватило фантазии умереть поэффектнее и не так, как умирала партнерша.

Но вот дальше получилось все скомканно. Создалось впечатление, что артисты плохо выучили текст, а подсказать им было некому. На сцену вбежали еще двое, один – тоже толстый, но высокий – держал письмо и затряс им, оглашая зал дурацким басом:

– Сын мой! Я никогда не поверю...

Пауза. Второй папаша, который с письмом (Степа не запомнил ни одного имени, кроме Фердинанда), выжидающе замер, глядя на два трупа.

Еще один товарищ, третий по счету и худой, ни с того ни с сего давай кричать, словно только что выслушал обвинения:

– Я всему виной? Занятно! Разве я имел право тебе приказывать? Пусть я сейчас погибну, но вместе со мной и ты! Эй, люди! Кричите на всех перекрестках: «Убийство!» Разбудите судебные власти! Стража, вяжи меня! Я открою такие тайны...

И снова пауза. Трое живых переглядывались.

– Отравитель! – выбросил вперед руку с указующим перстом папаша над трупом дочери. Но почему-то указывал на папашу с письмом, а не на Фердинанда.

«Бессмыслица», – подумал Степа.

– Сын мой! – сказал трагическим басом папаша с письмом. – Ужели единый взгляд твой – последняя моя отрада – не упадет на меня? Нет? (На сцену выскочили стражники, оторопело топтались, очевидно, не знали, что им делать). Теперь берите меня!