Керен Певзнер - Исповедь убийцы

Я ОТОРВАЛАСЬ от бумаг, когда почувствовала резь в глазах. Комната стремительно погружалась в темноту. Часы показывали начало восьмого. Называется, заработалась. Нет, пора прекратить ставить рекорды, так можно довести себя до нервного истощения. А кто оценит? Никто.

В виске пульсировала тупая ноющая боль. Для полного счастья мне не хватало мигрени. Все, решено. Завтра — только до четырех, и ни минутой больше. Пусть все катятся.

Я нашарила под столом туфли. Туфли назывались выходными. На работе я хожу на низких удобных каблуках, а по улице предпочитаю дефилировать на двенадцатисантиметровых шпильках.

Пора было подниматься. Я вздохнула. Не потому что хотела задержаться в осточертевшем кабинете — вот уж нет. Но мысль о необходимости погружения в душные сумерки могла кого угодно превратить в трудоголика — по крайней мере, кабинет был оборудован хорошим кондиционером.

Увы, ради спокойного домашнего отдыха приходилось терпеть липкую влажность летнего вечера. Я рассеянно порылась в сумке и вспомнила, что по дороге нужно еще заглянуть в магазинчик — дома не было сахара.

Собирая со стола всякие мелочи, я продолжала прокручивать в голове сегодняшний случай, тяжелый и муторный. Семья репатриантов из Бухары с чадами и домочадцами пришла переводить документы для официальных инстанций. Дети резвились и хватали бумаги со стола, взрослые на них орали, а в углу моего кабинета сидела, как изваяние, не разжимая губ, бабка в цветастом платке с люрексом. Когда я разобралась с их свидетельствами о рождении (у бабки оно вообще было написано арабской вязью) и вся эта шумная компания вывалилась, наконец, из кабинета, у меня еще оставалась куча дел.

Конец приходит всему, как верно подметил какой-то классик. Я распихала все документы по кляссерам, вытерла со стола бумажную пыль, собрала сумку. Терпеть не могу уходить с работы, не освободив стол от груды накопившихся за день бумаг. «Я готовлю себе фронт работы на завтра,» — так говаривал мой папа, очищая верстак от стружек. Видно, я в него уродилась.

Были уже глубокие сумерки, когда я закончила все дела и вышла в темный и пустой коридор.

У двери я немного задержалась. Никак не могла удержаться от того, чтобы лишний раз не прочитать бронзовую табличку. Надпись на двух языках сообщала, что здесь работает «Валерия Вишневская. Переводчик, консультант. Прием с 8.30 до 16.00». Вот так. Видимо, мне никак не удавалось привыкнуть к мысли, что стала таким солидным и серьезным человеком. Те, кто впервые читали эту табличку, наверное представляли себе мымру лет пятидесяти с тщательно уложенными седыми волосами, неприступную, в роговых очках. По моему скромному разумению, справедливо лишь последнее на работе я действительно неприступна (или стараюсь быть таковой). А в остальном — ничего подобного. В тридцать четыре года я выгляжу на двадцать пять (так говорят, и я хочу в это верить), у меня плоский живот, длинные ноги (сто семь сантиметров). Некоторые излишки на бедрах только придают пикантность. А очки мне идут.

Я родилась в Санкт-Петербурге, где и сейчас живут мои родители. А сама я живу в Ашкелоне, маленьком уютном городке на берегу Средиземного моря. Мы здесь уже восемь лет. Мы — это я и моя дочь четырнадцатилетняя Дарья-Далья. Далья — это по-израильски.

Еще в России я хорошо знала английский, а в Израиле мне легко дался иврит. Поэтому года через два после приезда я уже работала в солидном учреждении с длинным названием «Бюро по приему и распределению новых репатриантов из стран диаспоры». Я проработала в Бюро около пяти лет и наконец решила выйти на вольные хлеба — надоело зависеть от начальников, хотела быть себе хозяйкой. Да и Дарья требовала больше внимания.

Я открыла частную контору — перевожу на иврит и английский дипломы, метрики, трудовые книжки. Кроме того, я, естественно, за дополнительную плату бегаю с клиентами по разным инстанциям, перевожу все, что говорят чиновники, составляю письма и исковые заявления. Я называю себя «писцом на базаре», который в средние века сидел на людном месте и кричал: «А вот кому письма писать, прошения нашему эмиру, великому и милосердному?» Судя по количеству новоприбывших и способностям большей их части к языку иврит, работа у меня будет еще долго. Стоят мои услуги недешево — я работник квалифицированный, не зря же протрубила пять лет, изучая подзаконные акты. Да и репатриант нынче пошел не тот. В начале девяностых люди приезжали, бросив все: ни квартиры продавать не разрешали, ни доллары вывозить. Нынешний потенциальный репатриант приезжает сначала погостить, потом продает квартиру, отсылает багаж и прибывает сам, не забыв получить по прибытии денежное довольствие в аэропорту Бен-Гуриона. А здесь быстро понимает, что жизни туриста и нового репатрианта отличаются друг от друга, бездушные израильские чиновники говорят только на иврите, везде нужно подписывать черт-те что непонятное. И вот тут на сцене появляюсь я. Я начинаю опекать моих клиентов как добрая нянька, только что сопли у них не вытираю. Конечно, мои услуги стоят дорого, но сколько я им сохраняю здоровья, времени и денег, оберегая от ошибок и необдуманных поступков! А человек, живущий на пособие, ко мне не обратится, у него проблемы маленькие — ежемесячно двадцать восьмого числа деньги поступают на его счет в банке.

Я медленно шла по длинному коридору. Взгляд скользил по давно закрытым дверям многочисленных офисов. Здание, в котором разместилось мое агентство, временами напоминало ильф-и-петровскую Воронью слободку — из-за массы крошечных заведений, снимавших тут помещения: и маклерская контора, и кабинет психотерапевта, и гомеопатическая аптека, и Бог знает, что еще. Большую часть обитателей слободки я знала в лицо, но близко ни с кем не была знакома.

Я вышла на улицу и направилась в ближайший дворик — там обычно стоит моя старенькая «Сузуки» (та еще машина, но поменять ее — дело даже не ближайшего будущего).

Моросил мелкий противный дождик, который и завершил собой удушающую жару. Но вслед за ним вполне могли «разверзнуться хляби небесные», как оно обычно бывает. В двух шагах от машины я вспомнила, что оставила зонтик в кабинете, чертыхнулась и потопала назад.

Из темного коридора не доносилось ни звука. Я споткнулась на последней ступеньке, схватилась за перила. Моя контора находилась в самом конце коридора.

Сделав в кромешной темноте несколько неуверенных шагов, я заметила узкую полоску света. Свет пробивался из-под двери психотерапевта. У меня слегка улучшилось настроение: не одна я торчу на работе лишние несколько часов. И вообще — вдвоем идти обратно будет веселей.

Дверь была приоткрыта. Я дотронулась до ручки, потянула ее на себя, вошла, улыбаясь заранее.

Лучше бы я осталась в одиночестве.

Владелец кабинета доктор Коган лежал навзничь в самом центре на старом ковре бурого цвета. Его голова была неестественно запрокинута так, что раскрытые неподвижные глаза уставились прямо на меня.

Горло рассекал широкий разрез. Вокруг тела валялись тетради, магнитофонные кассеты. Сам магнитофон, раскуроченный и с открытыми карманами для кассет был закинут в угол кабинета.

Вежливая улыбка застыла на моих губах.

Не помню, сколько я так простояла. Удивительно, что мне не пришло в голову заорать, забиться в истерике, упасть в обморок. Мне вообще ничего не приходило в голову. Я стояла с идиотской улыбкой и таращилась на лежавшего, не в силах ни приблизиться к нему, ни убежать.

Похоже, ноги в тот момент оказались умнее головы. Они сами понесли меня прочь от ужасного места. Опрометью выскочив из кабинета, помчалась к своей двери. Я не соображала, что делаю, почему бегу не к выходу, а в глубь темного коридора — к своему опостылевшему кабинету. Наверное, сейчас он представлялся мне единственным надежным убежищем от… От чего?

Ключ никак не хотел попадать в замочную скважину. В конце концов, мне удалось распахнуть дверь. Влетев внутрь, я заперлась на ключ, обессилено свалилась в кресло для посетителей и замерла.

Вдруг я услышала слабый скрежещущий звук и с ужасом увидела, что ручка входной двери медленно поворачивается. Я вжалась в кресло, судорожно сжав расстегнутую сумку.

Ручка дернулась несколько раз. Замок не поддался. В полной тишине, которую нарушал только стук моего бешено колотившегося сердца, послышались удаляющиеся шаги.

Я бросилась к телефону, трясущимися руками набрала номер полиции.

— Дежурный Орен слушает, — отстраненно сказал кто-то.

— Приезжайте скорей! Здесь человека зарезали! — заорала я в трубку. Улица Соколова, дом три, большое здание с конторами, второй этаж.

— Назовите себя, — сурово потребовал голос.

— Валерия Вишневская, работаю по этому же адресу, — «Бюрократы чертовы, что они медлят?!»