Тьма. Глубокая, вязкая, влажная тьма обволакивала его со всех сторон, не давала дышать, затрудняла движения, и только повинуясь какому-то глубинному, врожденному инстинкту жить, он разгребал ладонями ее плотные сгустки: то ли полз, то ли плыл куда-то вперед, где в мокрой зловещей темноте вспыхивали холодные голубые огоньки и поблескивали маленькие серебряные молнии. Временами ему начинало казаться, что он стоит на месте, потом приходило ощущение безысходного падения, потом взлета, потом вдруг полного небытия. Но несмотря ни на что он все же жил, дышал и силился увидеть — что же там, за границей этой темной и влажной пустоты.
Он не знал, сколько прошло времени, однако в какой-то момент ему показалось, что эта дымная тьма начинает уплотняться, обретая пол, потолок и стены, превращаясь в какой-то длинный извилистый коридор, потом в зал, потом в комнату с каким-то темным экраном, на фоне которого вдруг стали проступать очертания деревьев, фигуры людей, лица, беззвучно двигающие губами. И черное пространство, утрачивая свой грязный всеобъемлющий тон, стало наполняться цветом, сжиматься, преобразуясь в обычную комнату с окном, забранным белыми жалюзи, белой же ширмой на колесиках, маленькими эмалированными столами с дисплеями, на экранах которых мерцали лампочки, бежали какие-то цветные кривые линии.
И вот уже голос, прорвавшись в тишину из ниоткуда, произнес:
— How are you feeling?[1]
Сорин не ответил. Подсознательно уловив смысл фразы, он пытался понять, что в ней не так. Лишь через несколько секунд, когда ощущение времени окончательно вернулось к нему, он понял: не так — это то, что к нему обращаются по-английски.
— Arc you all right?[2] — еще раз спросил голос.
В поле его зрения появилось немолодое, круглое женское лицо, участливо глядящее прямо в его полуприкрытые глаза. Сорин раскрыл рот и попытался спросить: «Где я?». Однако вместо привычных звуков из него вырвалось только хриплое дыхание да какие-то отдельные ноты.
— Relax. I think you will be all right[3], — произнес все тот же женский голос.
Лицо ушло из поля зрения. «Ну что же, — подумал Сорин, — может быть, это и к лучшему. По крайней мере, я смогу вспомнить, кто я и почему здесь оказался». Он вновь прикрыл глаза, и все исчезло, однако тьма, ставшая уже привычной, не подступила, и сознание стало медленно-медленно возвращаться к Андрею.
Судя по звукам, донесшимся до него, женщина, спрашивавшая его о здоровье, ушла. Он слышал щелчки, мерное гудение явно медицинской аппаратуры и, расслабленный, лежал, пытаясь восстановить все то, что произошло с ним.
Несмотря на все старания выстроить последовательность событий, память вернулась вдруг, неожиданно, ударом, какой-то всеобъемлющей картинкой, единым осознанием всего происшедшего за последние недели. Он вспомнил, как они с приятелем Севой в Москве случайно стали обладателями бесценной коллекции живописи авангарда, как бегали и прятались от бандитов и милиции, как разделились и потеряли друг друга из виду, как он, Сорин, по счастливой случайности столкнувшись со старым другом, сумел-таки выбраться за границу, сюда, в Лондон, и вывезти картины, как договаривался с лондонским антикваром об их тайной продаже, как назначал встречу и ждал, что, наконец, одиссея закончится, и как потом, на этой самой встрече был убит, или, точнее, почти убит…
«Опять повезло, — подумал Сорин. — Все-таки я родился под счастливой звездой». Он не знал, почему и как (да, собственно, это не очень-то его волновало) он остался жив. Но теперь, после того как он понял, что жив, в его затуманенном болью и слабостью мозгу стали вставать другие, новые, не менее серьезные проблемы, окрашенные в красный цвет ярости. «Итак, — размышлял Сорин, — это не случайность, это — подстава. Никто не собирался мне платить. Все было просто: они получают картины, а я — безымянную могилу на одном из лондонских кладбищ. Мне повезло: я жив. И теперь есть несколько задач. Первая — это узнать, почему и кто меня подставил. Вторая — вернуть деньги. Третья — отомстить».
Его слабые кулаки невольно сжались. Но новая мысль тут же заставила пальцы расслабиться. «Отомстить — это, конечно, мило, — сказал сам себе Сорин, — но как? Я здесь, полумертвый, в какой-то английской больнице, а этот — как его? — Илья Андреевич здоров, в собственной квартире, а может быть, и вообще на другом континенте, бог его знает. Чтобы добраться до него, я должен как минимум выздороветь и как максимум уйти отсюда. Уйти до того, как появится полицейский дознаватель, а он появится обязательно».
Он стал вспоминать, что было при нем, когда он пошел на свидание с антикваром, и с удовольствием осознал, что не брал ничего лишнего: чемоданчик, в котором лежали свернутые холсты, сигареты, зажигалка, должно быть, какая-то сумма мелочью; но документы, записная книжка, деньги — все это осталось в гостинице, ключ от номера которой он также не брал с собой, а сдал перед уходом портье. «Значит, — подумал Сорин, — пока еще никто не знает, кто я. Значит, нельзя отвечать ни на один вопрос: даже самое правильное произношение, даже больничная слабость не позволят уху лондонского полицейского признать во мне лондонца, да и вообще англичанина, впрочем, так же как и американца. И как только они это поймут, рано или поздно, любая линия расследования приведет их к моей национальности, равно как и к гражданству, а там и к имени — и поминай как звали. Следовательно, задача номер один — молчать, и задача номер два — выбраться отсюда».
Он скользнул ослабевшей рукой под простыню и понял, что помимо больничной рубахи на нем ничего нет. Вся его одежда исчезла в неизвестном направлении, а разгуливать по английской столице в «дезабилье», тем более государственного происхождения, идея не только глупая, но и безумная. Итак, прежде всего надо достать собственную одежду.
Он попытался сесть в кровати и понял, что ему это еще не под силу. Однако смог разглядеть все то, к чему он подключен, и понять, насколько он плох. Склонив голову на грудь, он внимательно изучил катетер капельницы, подключенной к его левой руке, датчики, идущие откуда-то от сердца и от висков к хитрой машине на столике, а также весь интерьер палаты: большое окно и дверь с матовым стеклом. Вся эта работа далась ему не без усилий, и, ощутив свою слабость и почти полную беспомощность, Сорин решил: надо выждать, выждать, по крайней мере, еще несколько дней, пока мышцы не напитаются достаточной силой, чтобы поднять его с постели и позволить выйти отсюда.
«Может быть, пока поиграть в немого?» — подумал Сорин, но тут же с негодованием отмел эту мысль. Любой немой должен понимать язык жестов и изъясняться на нем. Нет, наверное, лучшей тактикой будет бессознательное состояние. Пусть пока его кормят через капельницу, пусть наполняют организм витаминами: возможно, они придадут ему сил.
Часа через два пришла сестра и вновь попыталась обратить на себя его внимание. Однако и в этот раз Андрею удалось избежать прямых контактов: он промычал нечто нечленораздельное и устало прикрыл глаза. Медсестра похлопотала немного возле его кровати, переписала показания каких-то датчиков в блокнот и, еще раз с сожалением посмотрев на Сорина, вышла из комнаты.
«Долго так продолжаться не может, — подумал Андрей. — Рано или поздно она поймет, что я уже способен говорить, и тогда начнется самое неприятное. Что ж, тактику поведения больного в бессознательном состоянии придется отставить. Каков же запасной вариант?»
Мысли, вялые и хаотичные, копошились в его голове, и тут, неожиданно, пришло решение. Серб! Конечно, он — серб. На фоне всей этой неразберихи в Косово, отзыва посольских представителей, международных нот, бомбежек биографию какого-нибудь Милоша Германовича проверить будет практически невозможно. А славянский акцент его английской речи лишь добавит достоверности тем отрывочным сведениям, которые он собирается дать как сестре, так и полицейскому дознавателю, если таковой вдруг возникнет.
Итак, серб. Откуда он родом? Скажем, из Дубровника. Сюда, естественно, приехал в поисках лучшей доли. Как добирался — трудно объяснить, поскольку английский знает плохо. Где живет и где документы — сошлемся на частичную потерю памяти. Кто и за что его пырнул — бог его знает. Конечно, сербская легенда, как говорят шпионы-профессионалы, тоже с трудом могла выдержать критику, однако, «за неимением гербовой пиши на простой», и сложность поиска сербского переводчика, на что уповал Сорин, даст ему фору, по крайней мере, день-другой, что уже немало для того, чтобы оправиться, чуть-чуть набраться сил и, в конечном итоге, покинуть это гостеприимное заведение.
«Решено, — сказал себе Андрей. — Забудем фамилию Сорин, и я — Милош Германович». Успокоенный этой мыслью, он уснул.
