Мила Бояджиева - Жизнь в розовом свете

ЛЮДМИЛА БОЯДЖИЕВА

ЖИЗНЬ В РОЗОВОМ СВЕТЕ

ЭПИГРАФ.

"Я думаю, идеальная любовь еще

вернется. Именно вседозволенность

возродит поэзию чистоты и запрета".

Сальватор Дали.

Часть I

Променад в Остенде

Часть II

Расставания и встречи

1.

12 марта 1928 года Наталья Анатольевна Вильвовская собралась, наконец, рожать. Схватки продолжались десять часов. Растеряв французские слова, Наташа по-русски всхлипывала "мамочка"...

Заглянув в быстрые карие глаза акушерки, старательно избегавшие встречи с его вопросительным взглядом, Константин Сергеевич понял, чем это все может кончиться. Ужас, нагнетавшийся в последние месяцы, окатил его ледяной волной. Жалкая комната в чужой стране, запах нашатыря, подгоревшего лука, нищенской стирки, приколотый шпилькой к прогоревшему абажуру газетный лист, белеющее в его тени оплывшее, словно тесто, лицо женщины - чужое, тупое от боли лицо - слились в мучительный, удушающий кошмар. Чувствуя себя на грани умопомешательства Марк выскочил во двор.

Было пусто и ветрено. В ясном высоком небе спокойно, торжественно стояли яркие звезды, совсем такие же, как над усадьбой Вильвовских под Питером. Хотелось крепко зажмуриться прочитать наскоро Отче наш и, открыв глаза в радостном изумлении, обнаружить, что свалившиеся бедствия - всего лишь гнусный сон, посланный в назидание грешнику.

Когда-то, в другой, совсем другой жизни, Константин считал себя легкомысленым и чертовски жизнелюбивым. Грехи не смертные, особенно для художника. Нельзя же поверить, что ради их искупления было необходимо пережить революцию, потерять близких, дом, родину, скитаться по Европе с молоденькой женой - нежной доверчивой девочкой, подрабатывать грошовыми уроками рисования, унижаться, беря провизию в долг во всех окрестных лавках, вставать затемно, донашивать штиблеты домохозяина, стареть в нищете и дождаться ребенка в тот самый момент, когда петля неудач стянулась у самого горла. Надежды на должность в Школе изящных искусств рухнули, Наташа превратилась в плаксивую тридцатилетнюю женщину, развеялись последние иллюзии, поставив господина Вильвовского перед убийственным фактом : он полный банкрот, несостоявшийся гений, слабак, ничтожество. Жилье в обшарпанном доме рабочего пригорода Парижа, выходящее окнами на железную дорогу, хроническая нищета и полное отсутствие средств для оплаты квалифицированной медицинской помощи - вот то, с чем пришел Константин Вильвовский к ответственному событию своей жизни.

Осознавать это тяжелее, чем терпеть родовые схватки, а возможно и не легче, чем встретить смерть. И он снова спассовал. Вместо того, чтобы сидеть рядом, сжимая влажную, взбухшую синими венами руку жены, Константин сбежал. Он должен был что-то немедленно предпринять, что-то изменить, бросив судьбу на лопатки. Но что, что?

Подняв лицо к звездам, растерявшийся человек прошептал простенькую молитву.Он произнес свое обращение к Высшим силам не машинально, как делал это раньше, а чем-то самым главным, самым ценным внутри себя и долго смотрел в небо, ожидая подсказки. Чуда, однако, не произошло: тот самый голос не нарушил тишину, сверкающая комета не пересекла небосклон огенным обещанием. Промозглая ночь продолжала свой ход над скудной землей и одиноким просителем. Тоскливо подвывала за сараями собака, громыхали на крыше жестяные листы, деловито трубили, проносясь мимо, торопливые поезда.

Кто-то, вглядываясь в убегающие за блестящим стеклом огни, ожидал встречи с беспечным праздником французской столицы, кто-то покачивался на диванчике мягкого купе, предвкушая прогулки по Риму, ужин при свечах в венецианском ресторанчике, вдумчивое безделье на террасе альпийского отеля, необременительные флирты, созерцательную лень, дегустацию шедевров мировых музеев и винных погребов; кто-то мчался на деловую встречу, взволнованно прикидывая результаты возможной сделки, кто-то жарко целовался в синеватом сумраке ночной лампы, привычно пил горячее молоко с бисквитами в вагоне-ресторане, сладко дремал под перестук колес...

Только один человек стоял на пустыре среди засохшего бурьяна, темных укладок шпал, мотков ржавой колючей проволоки, зная что сейчас в жалкой комнате умирала в тяжких муках его жена. Влажный ветер пронизывал насквозь его выношенное, подкрашенное на швах чернилами драповое пальто, трепал густые вьющиеся волосы и противно свербил в глазах.

Кто бы из прежних знакомых поверил, что Костя Вильвовский - талантище, повеса, герой питерской богемы, беспечный красавец, любимец фортуны будет стоять на ветру этой тревожной мартовской ночи с десятью франками в кармане и слезами на небритых щеках?

Когда он вернулся с доктором, предчувствуя самое страшное, под боком у спящей жены лежали туго свернутые пакеты. По-обезьяньему морщинистый, плешивый француз поправил пенсне и тыча в свертки пахнущим карболкой пальцем сосчитал: Эн, дe... - он сделал недоуменно паузу: - Труа?

- Двойня, - объяснила акушерка, убирая валявшийся на постели тючок с пеленками. - Места здесь маловато, вот все в кровать и складываем.

- Поздравляю, папаша, - не без сострадания улыбнулся доктор, пряча в карман десятифранковую купюру.

Марк Сергеевич опустился в облезлое продавленное кресло и закрыл ладонями лицо - он совершенно не представлял, как жить дальше.

Девочек назвали Анна и Диана. В зависимости от жизненных обстоятельств они были то Старшей и Младшей, то Первой и Второй, то женщинами с весьма экзотическими, произносимыми иностранцами на местный манер именами. Но друг для друга, прожив шесть десятилетий, сестры оставались все теми же Эн и Ди, которых пересчитал в ту мартовскую ночь старенький французский доктор.

Двойняшки встречаются не так уж редко. Они умиляют сходством, разместившись в широкой коляске, резвясь в тенистом сквере или сидя за одной школьной партой. Иногда дубликаты юных особей радуют взгляд на молодежном балу или спортивном сражении: девушки в одинаковых платьях, с одинаковыми яблочными щеками по сторонам счастливой маман, разгоряченные юнцы, играющие, словно в зеркалах на стороне разных команд.

Каждый, появившийся на свет в единичном экземпляре, неизбежно задастся вопросами: как же это все происходит? Каково живется им, имеющим перед собой свое материализовавшееся отражение? Как они растут, чему удивляются, радуются? Что случается с ними потом?

Мало кто может похвастаться, что видел постаревших двойняшек. И не потому, что близнецы погибают, взрослея. Пройденная жизнь накладывает отпечаток на копии, доказывая свою неоспоримую власть. Она берет верх над генетикой, предопределившей биологическую идентичность. Один из братьев, прожив полвека в браке, становится похож на собственную супругу, другой на любимую собаку, с которой не разлучался полтора последних десятилетия. Теперь, сообщив знакомым: "А ведь мы - близнецы!" они слышат в ответ: "Да не может быть!" и начитают тараторить в два голоса, доказывая этот столь не очевидный факт.

Не стоит избегать разговорчивых собеседников или принимать их странные откровения за старческое сумасбродство. Судьба человека, появившегося на свет с собственным материализованным отражением, полна странных событий и мрачных тайн. Печально известная история Железной маски - символ существования близнецов. Либо одному, либо другому из них приходится порой уходить в тень. Или же выбрать другой путь - разлуку.

Встретившись в брюссельском аэропорту Эн и Ди не сразу узнали друг друга - ведь они не виделись более полувека. Сестры жили в разных государствах, переписку не поддерживали, имели весьма смутные сведения о произошедших событиях. В начале января 1993 года Эн получила телеграмму: "Я овдовела. Приезжай. Диана". В тот же самый день, проживающая на другом конце Европы Ди распечатала срочное послание: "Приезжай. Я овдовела. Анна". То, что это случилось с ними одновременно, да и само зеркальное сходство телеграмм открыло вдруг несправедливую и невосполнимую потерю долгой разлуки. Несмотря на сознательное "хирургическое" разделение своих судеб, сестры все ещё являлись двумя половинками единого существа, связанными загадочными неразрывными узами общности, куда более сильными, чем биологическое родство.

Целый месяц каждая из них, имевшая детей, внуков, свой круг друзей, обязанностей, привычек, не решалась нанести визит сестре. Наконец, в силу вступила элементарная логика: Эн одиноко жила в собственном доме на набережной бельгийского курорта, в то время как Ди пребывала с сыном в испанской провинции, окруженная большим семейством. Естественно, Вторая приехала к Первой.

Рейс из Мадрида объявили с десятиминутным опозданием. В двери хлынула толпа прибывших с усталыми, озабоченными перелетом лицами.

Керин Лабмерт - медсестра Красного Креста, опекавшая Анну Хантер, подкатила инвалидное кресло к стеклянной стене, вдоль которой, снимая багаж с движущейся ленты, шли пассажиры. Мадам Хантер надела выходной твидовый костюм с мехом голубой норки, любимые серьги черного жемчуга, повязала на шею роскошный шелковый шарф, трепетавший при малейшем движении воздуха. Ее любимые духи с запахом лимона и свежескошеной травы летели за её спиной вместе с кончиками шафраново-земляничного шелка. Сквозь стекла очков не было видно глаз, но Керин почувствовала, как напряглась её подопечная, всматриваясь в толпу. Казалось, стоит окликнуть Анну - и она поднимется, легко переступив порожек давно онемевшими ногами.