Мэри Кларк - Эта песня мне знакома

Писательство обрекает человека на одиночество, и счастлив тот, за кем стоят близкие люди, готовые ободрить и поддержать его на этом нелегком пути. Когда я принимаюсь за очередную книгу, мой бессменный редактор, Майкл Корда, и ведущий редактор Чак Адамс всегда готовы помочь советом или просто добрым словом. Я бесконечно благодарна им, как и моему пресс-агенту Лизель Кейд, моему агенту Сэму Пинкусу, а также Джипси да Сильве и ее помощникам Джошуа Коэну и Джонатану Эвансу.

Низкий поклон и огромная благодарность моим близким, детям и внукам, моему мужу Джону Конхини, а также моим верным друзьям Агнес Ньютон, Надин Петри и Ирен Кларк. Вы — прекрасная команда, и я люблю вас!

А теперь, дорогие читатели, я надеюсь, что вам понравится эта книга.

Отец мой служил садовником в семействе Кэррингтонов. Их пятидесятиакровое поместье было одним из последних частных владений подобных размеров в Энглвуде, богатом городке в трех милях к западу от Манхэттена за мостом Джорджа Вашингтона, который отделяет Нью-Йорк от Нью-Джерси.

В один августовский день двадцать два года назад — мне в ту пору исполнилось шесть лет — отец, несмотря на то что была суббота, его выходной, решил заехать туда, проверить только что установленное в саду освещение. В тот вечер Кэррингтоны давали прием на двести персон, и папа, на которого хозяева уже начинали косо посматривать из-за его чрезмерного пристрастия к спиртному, понимал, что, если фонари, установленные в саду, не будут работать как полагается, со своим местом он может распрощаться.

Поскольку мы с ним жили одни, ему поневоле пришлось взять меня с собой. В саду он усадил меня на ближайшую к террасе скамью и строго-настрого наказал никуда не отлучаться, пока он не вернется.

— Я могу задержаться, — добавил он, — так что, если тебе понадобится в туалет, там за углом сетчатая дверь. Уборная для прислуги сразу за дверью.

Только это мне и требовалось. Я не раз слышала, как отец в красках расписывал моей бабке внутреннее убранство величественного каменного особняка, и дом всецело завладел моим воображением. Построен он был в семнадцатом столетии в Уэльсе, здесь имелась и потайная часовня, где в кровавую эпоху правления Оливера Кромвеля, задавшегося целью искоренить в Англии все следы католичества, даже скрывался и тайно служил мессы священник. В 1848 году по распоряжению Питера Кэррингтона Первого особняк разобрали и перевезли в Энглвуд, где он был вновь воссоздан по камешку в первозданном виде.

По рассказам отца я знала, что в часовню ведет массивная деревянная дверь, располагающаяся на втором этаже, в самом дальнем его крыле.

Не взглянуть на нее было выше моих сил.

Выждав минут пять после того, как отец скрылся в саду, я прошмыгнула в дверь, на которую он указал. Справа от входа оказалась черная лестница, и я бесшумно двинулась по ступеням наверх. На тот случай, если бы в пути я на кого-нибудь наткнулась, у меня было заготовлено объяснение, что я ищу уборную. В конце концов, твердила я себе, отчасти так оно и было.

Очутившись на втором этаже, я с замирающим сердцем на цыпочках двинулась по лабиринту устланных ковровыми дорожками коридоров и плутала по ним, пока наконец не увидела ее: массивную деревянную дверь, о которой говорил отец.

До сих пор на пути мне никто не встретился; ободренная таким везением, я бегом преодолела последние несколько шагов и с разбегу толкнула дверь. Под моим напором она со скрипом подалась, но приоткрылась ровно настолько, чтобы я смогла протиснуться в щель.

Очутившись в часовне, я словно перенеслась в прошлое. Она оказалась куда меньше, чем я ожидала. Я-то в своем воображении рисовала себе нечто вроде часовни Божьей Матери в соборе Святого Патрика, куда мы с бабушкой непременно заходили поставить свечку за упокой души моей матери в тех нечастых случаях, когда приезжали в Нью-Йорк за покупками. И всякий раз бабуля пускалась в пространные воспоминания о том, как хороша была мама в тот день, когда они с отцом венчались в этом соборе.

Стены и пол часовни были сложены из камня, и на меня пахнуло сыростью и холодом. Об изначальном предназначении этого помещения напоминала лишь выщербленная и облупившаяся статуя Девы Марии; тусклая электрическая свеча, мерцающая перед ней, была единственным источником скудного освещения. Перед маленьким деревянным столиком, который, очевидно, когда-то служил алтарем, тянулись два ряда деревянных скамей.

Не успела я толком оглядеться, как дверь заскрипела, и я поняла, что кто-то собирается войти. Мне не оставалось ничего иного, как броситься ничком на пол и, закрыв лицо руками, забиться меж двух скамей.

Судя по голосам, в часовню вошли мужчина и женщина. Голоса их, резкие и раздраженные, эхом отдавались под каменными сводами. Они ругались из-за денег; для меня это было не в диковинку. Бабушка постоянно пилила отца, ворча, что, если он не бросит пить, то в конце концов мы с ним останемся без крыши над головой.

Женщина требовала денег, мужчина отвечал, что уже и так достаточно ей заплатил.

— Это последний раз, честное слово, — пообещала она.

— Как же! Эта песня мне знакома! — ответил он.

Я уверена, что точно запомнила тот момент. Осознав, что в отличие от моих детсадовских друзей у меня нет мамы, я стала осаждать бабушку просьбами рассказать мне о ней все-все-все, что она только помнит. Среди прочего бабушка поведала мне про школьное представление, в котором мама однажды выступала, еще ученицей старших классов, с песней под названием «Эта песня мне знакома».

— Ах, Кэтрин, до чего же твоя мама красиво ее пела! У нее был чудесный голос. Все хлопали в ладоши и кричали: «Бис! Бис!» Пришлось ей спеть еще раз.

И бабушка напела мне мелодию.

Последовавший за репликой мужчины разговор я не расслышала, разобрав лишь «не забудь», шепотом брошенное женщиной перед тем, как та вышла из часовни. Мужчина остался; я слышала его тяжелое дыхание. Потом он принялся негромко насвистывать ту самую песню, которую мама пела на школьном представлении. Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что он, видимо, пытался успокоиться. Просвистев несколько тактов, он умолк и вышел из часовни.

Я выждала некоторое время, показавшееся мне вечностью, и, выбравшись наружу, поспешила вниз по лестнице и вернулась в сад. О том, что я побывала в доме, и о разговоре, невольно подслушанном, отцу я, разумеется, рассказывать не стала. Но разговор этот накрепко засел в моей памяти, и я до сих пор помню все до последнего слова.

Кто были эти двое, я не знаю. Но теперь, двадцать два года спустя, для меня очень важно это выяснить. Единственное, что удалось узнать наверняка о том вечере, это то, что в доме остались ночевать несколько гостей, а также пять человек из обслуги и местный организатор банкетов с подручными. Однако этого знания может оказаться недостаточно, чтобы спасти жизнь моему мужу, если он вообще этого заслуживает.

Мое детство прошло в тени похищения ребенка Линдберга.

Поясню: я родилась и выросла в Энглвуде, штат Нью-Джерси. В 1932 году был похищен внук самого знаменитого энглвудца, посла Дуайта Морроу. Вдобавок так уж вышло, что отцом этому ребенку приходился не кто иной, как самый известный на тот момент человек, полковник Чарльз Линдберг, который первым в мире в одиночку перелетел Атлантический океан на одномоторном самолете. Назывался он «Дух Сент-Луиса».

Моей бабушке в ту пору было восемь лет, и она отлично помнит и кричащие заголовки газет, и толпы журналистов, осаждавших Некст-Дей-Хилл, поместье Морроу, и арест Бруно Хауптманна, которого обвинили в похищении несчастного малыша, и судебный процесс над ним.

С тех пор утекло немало воды. Теперь самая выдающаяся достопримечательность Энглвуда — особняк Кэррингтонов, похожее на замок каменное строение, то самое, где я тайком побывала в детстве.

Все эти мысли крутились у меня в голове, когда я второй раз в жизни очутилась за воротами поместья Кэррингтонов. Двадцать два года прошло, думала я, представляя любопытную шестилетку, какой была когда-то. Возможно, воспоминание о том, как всего несколько недель спустя Кэррингтоны уволили моего отца, вызвало у меня внезапный приступ неловкости. Погожее октябрьское утро сменилось сырым ветреным днем, и я пожалела, что не оделась теплее. Жакет, в который я облачилась с утра, оказался слишком легким и светлым.

Я безотчетно припарковала свою видавшую виды машину поодаль от внушительного въезда, не желая выставлять ее на всеобщее обозрение. Пробег в сто восемь тысяч миль не скроешь, даже если твоя машина недавно вымыта и без единой вмятины.