Наталья Никольская
Последняя жертва
Валера Толкушкин повернулся на дерматиновом диване и посмотрел на часы, висевшие над пультом. «Четвертый час. Похоже, сегодняшнее дежурство будет спокойным», — подумал он и сел, опершись руками о стол. Он пододвинул к себе пачку сигарет, закурил и посмотрел на свое искаженное отражение в натертом до блеска боку электросамовара.
На другом таком же диване дремал Маркелов. Валера посмотрел на него. В это время на пульте замигала красная лампа, и помещение дежурки наполнилось резким пульсирующим звуком. «Ну вот, сглазил», — подумал Толкушкин, быстро сунул ноги в кроссовки и, подбежав к пульту, открыл регистрационный журнал.
— Вадик, — повернув голову, крикнул он Маркелову, — подъем.
— Не глухой, слышу, — отозвался Маркелов, опуская ноги на пол, и поморщился, — да выключи ты эту сирену.
Толкушкин щелкнул тумблером на панели пульта, и в комнате воцарилась тишина.
— Далеко ехать? — Маркелов подошел и тоже склонился над журналом.
— Да нет, рядом совсем — на Шевченко. Трауберг Маргарита Львовна.
— Я буду ждать в машине, — Вадик повернулся и пошел к выходу.
— Я уже иду, — Валера сделал в журнале последние отметки и тронулся следом.
Серая майская ночь встретила их прохладой и сыростью. Как говорили синоптики, такого холодного мая не было с тысяча девятьсот восемнадцатого года. Сев в «Ниву», полученную два дня назад из ремонта, Маркелов вставил ключ в замок зажигания.
Мамедов, сидевший в ту злополучную ночь, когда на него был совершен наезд, за рулем, чудом остался жив. Он успел в последнее мгновение свернуть на тротуар, спасаясь от мчавшегося прямо на него ЗИЛа-самосвала, и теперь находился в больнице с сотрясением мозга и переломом плеча.
Маркелов повернул ключ и, не давая двигателю прогреться, плавно выехал со двора. Мокрая после дождя дорога отражала свет фонарей и огни рекламы. По Рабочей «Нива» доехала до Вольской, потом свернула на Шевченко. У поворота к дому их нагнал милицейский УАЗик, озаряя пространство синими всполохами. Водитель УАЗика, узнав «кайзеровскую» «Ниву», несколько раз мигнул фарами.
— Хорошо хоть сирену не врубили, — подковырнул ментов Толкушкин.
Обе машины почти одновременно въехали во двор дома сталинской постройки и остановились у углового подъезда. Двери УАЗика распахнулись, и с заднего сиденья выпрыгнули два автоматчика в шлемах и бронежилетах. С переднего сиденья вышел старший лейтенант Силантьев и, указал пистолетом, который держал в руке, в сторону подъезда.
— Третий этаж, квартира двадцать два.
Автоматчики бросились в подъезд. Толкушкин с Маркеловым, поприветствовав лейтенанта, двинулись следом за ним. Силантьев остановился не доходя несколько ступеней до лестничной площадки третьего этажа, а автоматчики — перед металлической дверью, оклеенной пленкой под красное дерево. Один из них, который был повыше, взялся за ручку и, повернув ее, потянул дверь на себя. Другой, выставив вперед оружие, ринулся внутрь.
Подождав, когда оба автоматчика скроются за дверью, лейтенант тоже вошел в квартиру. Толкушкин с Маркеловым, стоя на лестничной площадке между вторым и третьим этажами, наблюдали за действиями тревожной группы.
— Ну что, пошли? — Толкушкин посмотрел на Маркелова и начал неторопливо подниматься.
Просторная вытянутая прихожая до потолка была отделана узкими панелями под бук и освещалась мягким рассеянным светом, льющимся из галогенных светильников, направленных в потолок. По обе стороны высокого зеркала в старинной резной раме висели бра в виде газовых фонарей девятнадцатого века.
— Руками ничего не трогать, — лейтенант выглянул в прихожую.
— Не первый год замужем, — буркнул Маркелов.
У одной стены большой, почти квадратной гостиной, служившей одновременно и спальней, стоял разложенный диван-экспресс. Рядом с новеньким «сони-тринитроном» — пара кресел с причудливо изогнутыми подлокотниками. Встроенный шкаф-купе. Старинный — громоздкий и немного аляпистый — сервант, на полках за узорчатым стеклом — слабо поблескивающий фарфор и хрусталь. Чуть поодаль — книжный шкаф…
Стены гостиной до уровня подоконника были отделаны темно-коричневым деревом, а выше — зелеными, цвета майской травы, шелковыми обоями. Освещала комнату бронзовая люстра с хрустальными подвесками.
Силантьев с автоматчиками стояли на светло-бежевом ковровом покрытии и смотрели на обнаженное тело молодой женщины, лежавшей на полу. Ее руки и ноги были связаны прозрачным скотчем, полоской такого же скотча был заклеен рот. На месте глаз зияли кровавые провалы.
Все вокруг было забрызгано кровью. Толкушкин, выглянувший из-за спины Маркелова, отпрянул, усиленно борясь с подступившей к горлу тошнотой.
— Валера, — повернулся к нему Маркелов, — сгоняй в ларек, купи чего-нибудь попить.
В другой раз Толкушкин бы начал сопротивляться приказанию старшего товарища, но сейчас безропотно повернулся и вышел.
Лейтенант сел на диван и снял трубку телефона, висевшего на стене.
— Алло, Горохов? Это Силантьев. У меня здесь труп на Шевченко. Я пришлю машину, отправь мне кинолога с собачкой, срочно. И бригаду криминалистов.
Он повесил трубку и снял с пояса рацию.
— Олег, дуй живо в отдел, заберешь там дежурного кинолога и мигом обратно, понял?
— Понял, — прохрипел в ответ голос водителя.
— Снова этот маньяк объявился, — ни к кому конкретно не обращаясь произнес Силантьев, — уже пятое убийство… И везде этот дурацкий знак оставляет.
Маркелов посмотрел на тело, куда указывал палец лейтенанта, и заметил, что на груди у жертвы было вырезано что-то вроде яблока, внутри которого была сделана надпись латинскими буквами.
— Скорее всего, жертва его знала, и в квартиру они вошли вместе, — продолжал лейтенант, — а сигнализация сработала, когда он уходил.
Маркелов подавил приступ зевоты и отвернулся.
— Значит, к нам претензий не будет. Тогда я пойду.
— Иди, — Силантьев посмотрел на высокого автоматчика, — Вова, сходи, разбуди соседей — нам понадобятся понятые.
Попрощавшись с лейтенантом, Вадим направился к выходу и в дверях столкнулся с Толкушкиным, державшим под мышкой двухлитровую бутыль спрайта.
— Пойдем, нам здесь больше делать нечего. К нам претензий быть не может, — добавил он, видя, что Толкушкин удивленно вращает глазами.
Они спустились вниз и сели в машину. Развернувшись на пятачке у подъезда, Маркелов вырулил на дорогу.
* * *
30. месяц — неразборчиво, 1999.
Черт бы побрал эти ремонтные работы! Выключают воду — ни умыться, как говорится, ни подмыться… Что хотят — то и творят! Совдеп хренов!
Но самое главное — нельзя инструменты вымыть… Сполоснул, конечно, из чайника, но разве это дело? Что же мне теперь с собой бидончик прихватывать? Смех — смехом, а придется… Или это предупреждение?
Может, не угоден тебе труд мой, Господи? Или это случайность? Ох, верно, бес меня попутал, если я заговорил о превратностях судьбы, о нечаянностях всяких, забывая о промысле твоем, Господи!
Накажи раба твоего, подай знак… Или это и был знак, только я из-за своей гордыни все еще мню себя твоим избранником?
Нет уж… Просчитывать все надо тщательнее, чтобы не оказаться в дураках даже перед Господом. Учитывать все возможные и невозможные нюансы, вносить в стратегию и прожекты прихотливую динамику жизни… Тактика, тактика…
Жизнь… Разве справедливо, Господи, что даешь ты ее и дурным, и правым равной чашей? Нет, я не встаю с колен, не смотрю на тебя как равный, просто понять силюсь: какой же смысл вкладываешь ты в эту уравниловку?
Ужели дурные, оборотни, волхвы черные достойны видеть творение рук твоих, Боже? А сколько нечисти нынче развелось, сколько кривды и гордыни? И ты спокойно взираешь на это, не поразишь молнией эти Содом и Гоморру?
Знаю, знаю — ты меня призвал к этому, дал мне в надел этот край неправедный, чтобы я очистил его от всякой мрази и гнили!
И она, эта стерва с рыжим лобком и наглыми глазами, — одна из многих, коим еще предстоит суд твой строгий и непредвзятый…
Ух, падла, сопротивляться задумала! Но я-то ей быстренько рот скотчем залепил… В следующий раз осмотрительнее надо быть. А то поиграть задумал…
Тело… Мерзость, непристойность, грех. Дух, дух и еще раз дух! Что тело? — гниющая оболочка… Я освободил ее — выпустил на свободу душу. И полетела она, полетела… Попробуй догони, поймай! А темница — в другой темнице, в крови и пыли.
Наследил, конечно…
Или ты осуждаешь меня, Господи? Вина моя — в истовом служении тебе! Дым стелется над вотчиной твоей, паства твоя — лишившееся пастуха стадо.
