Сумку, которая была, как говорится «на все случаи жизни», она привезла с Германии. В последний момент, уже перед самым отъездом, Анжелика Николаевна завела ее в первый попавшийся магазин. Кроме сумок, мелких ярких сувениров и улыбающейся продавщицы, в магазине больше ничего не было. Сумки были невообразимо дорогими, особенно вот эта «на все случаи жизни».
Она могла стягиваться шнурком, превращаясь в спортивную торбу, в которую легко вместилась не только бутылка коньяка, но и коробка с пирожными. Стоило уложить плотное дно, и от мешка не было и следа — обычная деловая сумка, умело декорированная толстым шнурком.
«Возьмешь сумку в руки и вспомнишь, что в Москве у нас сын остался без присмотра — Анжелика Николаевна вручила подарок.
Сын, то есть Степанков, ни в чьем присмотре давно не нуждался, но от подарка отказаться Саша не смогла.
— Я тебе так скажу, — Степанков прикончил последнее пирожное и на всякий случай еще раз заглянул в коробку, — не видя твоего больного трудно даже предположить что — то в серьез. Одно скажу, наверняка у него психологическая травма, а потом уже твоя неврология.
Что — то подобное она и ожидала услышать. Какая — то деталь всплывала в ее памяти, но чего — то не хватало до полной картинки. Что же случилось в жизни Лагунова, через что же он так болезненно перешагнул? Или, наоборот, не смог перешагнуть?
— Ты заметила, что твой Лагунов постоянно чувствует вину перед женщиной или женщинами, не важно. Главное — чувство постоянное, навязчивое, а оно, как известно всем умным людям, самое разрушительное из всех чувств.
— Ну, это я допустим, и сама знаю, что чувство вины разрушительное. А почему вдруг — вина перед женщиной? Может у него вина перед коллегой или перед клиентом, которого обещал спасти от тюрьмы и не спас?
— Согласен. Но, опять же, посуди сама, кого он не воспринимает? Правильно — женщин. Нянечек там всяких, медсестричек, тебя, кстати, то же. А с заведующим хоть немного да общается. А то б ты писала историю болезни с потолка, — Степанков не удержался и рассмеялся. Глаза заблестели. И от этого смеха вокруг было столько тепла и надежды.
— Отсюда, какой вывод?
Степанков прищурил глаза и смотрел на нее так, словно она давно знала ответ сама. Что — то опять пыталось всплыть в памяти, какой — то непонятный гул.
— Правильно, — продолжал Степанков, — надо взять на себя ответственность за свою жизнь. И, пока не будет гармонии в душе, с постели ты его не подымешь никакими лекарствами. Болезнь ему выгодна. Это самозащита сознания. И за эту болезнь сознание будет держаться до победного конца.
Лекция была познавательная, красноречивая. Степанков, похоже, нравился сам себе. Даже глаза заблестели. Возможно, эти глаза, без тени лукавства и сомнения, и притягивали всех тех, кому нужна была помощь этого грузного, неуклюжего человека, способного заглянуть в святая святых — в душу.
— Это, кстати, тезисы с докторской диссертации, — подвел итог без пяти минут профессор.
— О высоких материях я сразу догадалась.
— Кстати, как твой алкоголик поживает, надеюсь в стойкой ремиссии?
Саша вытаращила глаза. Никаких знакомых алкашей у нее отродясь не было.
— Ох, эта ваша девичья память! Ты просила еще помочь своему другу. Помнишь?
Все, что касалось Стрельникова, она помнила. Он действительно просил помочь толи другу, толи просто за знакомому, но положить в свое отделение непрофильного больного она не могла. А Степанков решил все и сразу. И надо ж еще и помнит.
— Ты чего сникла?
— Юр, я наверное, поеду в Германию. Меня приглашают в клинику.
— Не смеши людей. Меня то же, представь, приглашали. Тоска там неимоверная. Как там родители, столько лет живут, не пойму. Даже не думай.
Конечно, ему легко говорить, а у нее третий день после встречи, а на душе все равно паршиво. Почему — то ей казалось, что только в Германии она не сможет думать о Стрельникове. Уже ради этого стоит подписать контракт. Она уедет, а он женится или, наоборот, он женится, а она уедет. От слагаемых сумма, как известно, не меняется.
— Может у меня там мужчина.
— Какой мужчина? Скажи просто — немец, а то сразу мужчина. Ни с немцами, ни с немками жить невозможно. Слишком правильные и пресные.
— Ладно, пока не уехала, ты посмотришь Лагунова?
— Андреева, скажи, я тебе хоть раз отказывал? Конечно, посмотрю. Хоть все отделение пересмотрю.
Степанков вернулся с кабинета с толстой тетрадкой. Бегло пролистав еженедельник.
— Три дня меня не будет. А потом…четверг. Вторая половина дня тебя устроит?
Ее устраивало все. И если б Степанков предложил ехать в больницу прямо сейчас, она, не раздумывая согласилась бы.
А потом всю дорогу до остановки Степанков рассказывал анекдотические случаи из своей практики. Так просто и безобидно мог рассказывать только Степанков. И она перестала себя жалеть.
На лечебном факультете Степанкова знали все или почти все. Невзрачный на вид: не высокий, полноватый, слегка растрепанный, он был душой любой компании. Участвовал во всех студенческих движениях, форумах и попойках.
Резкие перемены произошли, кажется, на четвертом курсе. Очередная дама сердца училась в МГУ на факультете психологии. Высокую, на голову выше Степанкова, очкастую девушку она видела пару раз в коридорах института и даже была лично представлена, после чего и поссорилась со Степанковым. Как можно было променять Машку, ее лучшую подругу, на ту очкастую дылду?
В результате очередного непродолжительного романа Степанков увлекся психологией на столько, что параллельно заочно окончил факультет психологии в том же МГУ. Толи девушка была прирожденным психологом, толи Степанков родился для психологии — неизвестно. Вскоре, между делом, Степанков защитил кандидатскую диссертацию, доказав депрессивную компоненту в судьбе алкоголиков. Потом появились на свет монографии. Пришло признание.
— Машка давно звонила? Как там она?
Саша ждала этого вопроса.
— Нормально. Ты — то Машку знаешь. Вся в делах, в заботах. Звонит раз в месяц. Да нормально все у нее. Работа, дети. Летом обещала приехать.
Она не любила Юриных вопросов о Машке. Она не любила чужих тайн. Всегда напрягалась, боясь сказать лишнее, неуместное.
— Саша, я все хотел спросить у тебя… Давно хотел спросить…Машкины дети…Ну, сыновья Машкины Это ведь мои дети?
Вопрос был настолько неожиданным, что Саша испугалась и остановилась.
— Степанков, что ты хочешь услышать от меня? — вопросом на вопрос ответила Саша. — Машка будет звонить, вот я спрошу, чьи у нее с Олегом дети. Потом тебе скажу. Тебя устраивает такой подход?
Степанков засопел, отстал на полшага и замолчал.
— Не злись. Ты серьезно о немце говорила? Из — за него туда едешь?
Степанков ускорил шаг и дернул ее за рукав.
— Александра, знаешь, это даже не патриотично. И принцев у них точно нет.
Говорить о принцах не хотелось. На счастье за поворотом показался транспорт. Но войти в маршрутку, без определенной сноровки, не получилось. Степанков еле затолкнул ее в троллейбус. Створки с трудом закрылись. Пассажиры плотно прижались друг к другу. Ей с трудом удалось занять место у окна, за которым отдалялся Степанков. Потом, прикрыв глаза, она попыталась представить принца. Но, с принцем ничего не получилось — перед глазами стоял Стрельников.
Проехав почти приплюснутой к стеклу, Саша в который раз пожалела, что послушала Степанкова и не поехала на метро. Нашла, кого слушать. Степанков сам, небось, последний раз ехал в общественном транспорте, будучи еще студентом. Чего она повелась на него, Саша так и не поняла. В этот момент пассажиры, стоящие на ступеньках, чувствуя приближение остановки, навалились всей массой на стоящих впереди себя. Дверь, немного освободившись от тел, сделав надсадные потуги, со скрипом разверзлась. Волна людей хлынула наружу. Живой поток оттеснил ее от окна, подхватил, оторвал от пола и вынес с теплого нутра на улицу. Вернуться на прежнее место, не чего было и думать.
Мелкий холодный дождь отчетливо барабанил по крыше остановки. Она посмотрела на часы, прикинув в уме, сколько еще будет загруженный транспорт. Получалось, около часа, не меньше.
Вывеска на противоположенной стороне, сверкающая огнями, как новогодняя витрина, с близкого расстояния оказалась названием супермаркета. Толкаться в магазине, не самое интересное время провождения, но все же лучше, чем мерзнуть на остановке.
Стрельников припарковал машину возле супермаркета. Уже почти доехав домой, вспомнил, что холодильник не только девственно чистый, но к тому же и пустой. Он пожалел, что так опрометчиво отказался от Софьиных пирожков. Возможно, Говоров откажется от холостяцкого ужина, а если нет. О Говорове он думал, кажется, с того момента, как за ним закрылась дверь кабинета и все мысли крутились возле неожиданной находки. Он пытался думать о другом, что не связано с работой. Он пытался думать о Лере и когда ничего не получилось, заставил думать о предновогоднем заседании акционеров банка.
