Несмотря на то что теперь Катрин полностью пришла в себя, она продолжала дрожать всем телом. Особенно болело ее старое, изношенное сердце. Она пробормотала: «Амеде!» И одновременно протянула руку, но место рядом с ней было пустым и холодным. Приподнявшись на локте, Катрин прислушалась. Впрочем, никакого беспокойства она не испытывала. Сплошь и рядом Амеде, который спал чутким сном, услышав рычание собаки или уловив суматоху в курятнике, вскакивал с постели и выходил на двор.
И тут, почти что сразу, Катрин узнала знакомые шаги по каменному полу. Но то был не стук сабо, какого она ожидала. Амеде был обут в охотничьи ботинки, и сапожные гвозди пренеприятно царапали по камню.
Удивленная и встревоженная, Катрин положила голову обратно на подушку и направила свой взгляд в сторону двери, из-под которой вскоре просочилась полоска света. Амеде вошел на цыпочках, с фонарем в руках.
Желтый тусклый луч освещал нижнюю часть его одежды: широкие велюровые штаны и тяжелые башмаки, на которые налипла глина, замаравшая и ноги до самых колен. И в то же мгновение тревога, пожалуй, сильнее той, от которой Катрин пробудилась, сжала ее сердце. Она начала дрожать от страха, как обезумевший и раненый зверек.
Амеде потихоньку прикрыл дверь и осторожно, стараясь не шуметь, поставил на пол свой фонарь, а также предмет, который он прислонил другим концом к стене, — заступ.
Катрин задыхалась. Она поднесла руки к шее, скользнула пальцами в вырез пододеяльника из грубого полотна. «Мне снится сон… Мне все еще снится сон…» Но она прекрасно знала, что больше не спит.
Амеде наклонился. При свете фонаря он открыл свой бумажник — бумажник из прочной кожи, который она купила на местной ярмарке лет пятнадцать назад и подарила мужу по случаю их серебряной свадьбы. Некоторое время он, застыв на месте, рассматривал какой-то предмет, оттопыривавший кожу, — ей не было видно, какой именно.
Потом он ушел, и Катрин слышала, как муж раздевается. И тут она из последних сил попыталась бороться с очевидностью. Амеде! Добрый и покладистый Амеде, которого она знала с детства и всегда любила… но также и Амеде, который непрестанно жаловался на то, что жизнь становится слишком трудной, а за ужином незнакомым ей голосом говорил о похоронах хозяйки поместья Люпсак.
Две голые ступни с большими пальцами, изуродованными артритом, вошли в световой круг, подошли к фонарю. Он подвернул фитиль, пламя пару раз вздрогнуло и с приглушенным шумом взрыва угасло. Амеде шел к кровати в полной темноте.
Потеряв голову, Катрин прижалась всем телом и даже лицом к стене, словно надеясь в ней укрыться. Она чувствовала, как ее муж приподнял одеяло и перьевая перина осела.
Кровать была узкая. Несмотря на осторожность, Амеде слегка коснулся плеча своей жены. К горлу Катрин подступил крик ужаса.
Но она испустила лишь легкий вздох. Ее рот так и остался широко раскрытым, как и запавшие, окаймленные красным глаза. Сердце Катрин остановилось.
Между тем Амеде лежал, заложив руки за голову, и улыбался воспоминаниям о недавних событиях. Он снова видел себя на кладбище, спрятавшимся за семейной часовней Люпсак.
Все волнения остались позади. И он только диву давался, что ни один человек не рассудил так, как он.
Одним ударом лопаты он огрел по голове незнакомца в тот момент, когда он просунул лом под еще незапечатанную надгробную плиту. При свете фонаря он остолбенел, опознав в нем церковного служку Меливана. И, как в молодые годы, побежал в жандармерию.
Когда Вампира отправили за решетку, великую новость объявили муниципальному совету, который, несмотря на поздний час, все еще заседал из-за нескончаемой повестки дня. Совет принял единодушное решение премировать героя тысячей франков. Слова благодарности звучали как по писаному.
Все это и вспоминалось Амеде. Он был счастлив. А главное, он знал, что самая большая радость еще ждала его впереди.
Он заранее предвкушал приятное удивление своей старой спутницы жизни, когда он расскажет ей поутру…
Подобрав лапы, открыв пасть, подметая широкими размахами хвоста пыль на аллее, неутомимый Мирза ждал, когда его хозяин в очередной раз бросит ему мяч. И граф Фуссак, забавлявшийся игрой не менее собаки, снова бросил ей мяч, очень далеко и очень высоко.
Мирза бросился за ним к решетчатой ограде. Резиновый мяч коснулся земли рядом с его носом, подскочил и исчез в одной из мраморных ваз, украшавших столбы портала.
«Вот те на! — смеясь, воскликнул мсье де Фуссак. — Нарочно не придумаешь!»
Он бросил взгляд в сторону замка. Графини не было видно. Как и единственной пары слуг, которой в наставшие трудные времена ограничил персонал, обслуживающий замок. Ну что ж! Граф мог позволить себе небольшую гимнастику, которая, казалось бы, не соответствовала ни его рангу, ни возрасту. Одна нога на большом камне, положенном тут как по специальному заказу, вторая — в не менее спасительной неровности стены, и вот мсье Фуссак уже запускает руку в вазу.
Он извлек из нее не только мяч, но и сложенный вчетверо листок бумаги, яркая белизна которого свидетельствовала о том, что он не долго пролежал в этом импровизированном почтовом ящике. Мсье Фуссак машинально отфутболил мяч, который, по достоинству оценив его жест, Мирза не удостоил никаким вниманием, и развернул листок. Письмо было датировано тем же днем. Три строчки, начертанные широким решительным почерком:
«Дорогая!
Получил твое письмо. Радость мою словами не передать! Значит, до вечера, поскольку место будет свободным. Мысленно я уже рядом с тобой».
Подпись неразборчивая. Но какое значение имеет подпись! Так вот, значит, почему Элиана гак усиленно подбивала мужа не полагаться исключительно на директоров, хотя и испытанных, и самому отправиться в Париж, чтобы обеспечить благоприятный ход своих дел? Так вот почему в те редкие дни, когда графиня собиралась его сопровождать, внезапная мигрень мешала ей осуществить свое намерение в самый последний момент. Почему в те дни, когда граф возвращался домой раньше обычного, он находил замок пустым — его жена задерживалась в деревне, совершая благотворительные визиты…
Гнев и унижение возобладали над всеми другими чувствами графа де Фуссака. По правде говоря, он никогда не был сильно влюблен в свою тем не менее очаровательную Элиану. Он решился на этот брачный союз, можно сказать, почти исключительно по велению разума. Впрочем, он никогда не питал больших иллюзий относительно любви, какую способен внушать своей спутнице жизни, если учесть разницу в их возрасте — Элиана была моложе его на шестнадцать лет.
И тем не менее предположить такое!..
Он перечитал десять, двадцать раз короткое, но столь многозначительное письмецо, и. всякий раз по его телу пробегала дрожь бешенства на одних и тех же словах: «…поскольку место будет свободно». Выходит — предел наглости! — любовное свидание должно состояться в самом замке… Этот факт казался ему хуже самой измены.
«…Место будет свободно».
Ах так! Ну это мы еще посмотрим! Граф, сжимая кулаки, рассекал воздух невидимым хлыстом.
Ему потребовалось немало времени, пока он совладал с собой. Наконец лицо его перестало выдавать бушующие в нем страсти, и он вернулся в замок. Надо ли говорить, что мсье де Фуссак положил любовное послание на прежнее место в тайничок. День прошел как ни в чем не бывало. По заведенному правилу вечером перед отъездом Клемане подала ужин рано. А тем временем Фелисьен, ее муж, заправлял машину горючим и проверял мотор — дорога предстояла длинная.
В назначенный час шофер подкатил автомобиль к крыльцу. Элиана настояла на том, чтобы муж прихватил кашне. «Знаете, ночами стало свежо!» И мсье де Фуссак едва сдержался, чтобы не придушить жену. Он, поднеся к губам тонкую руку своей молодой супруги, повторил сакраментальную фразу: «Постарайтесь не слишком скучать!» — и откинулся на спинку сиденья, обессилев от напряжения, какое ему пришлось выдержать после сделанного им открытия.
Два часа спустя, вернувшись к месту отправления, машина остановилась в лесу, окаймлявшем частное владение в нескольких сотнях метров от чугунной ограды. Но граф сидел в ней один. Он оставил Фелисьена в районном центре соседнего департамента. «Подождите меня тут. Сходите в кино. Я вернусь к полуночи». И он сменил за рулем ошеломленного шофера.
Граф закрыл за собой калитку. Теперь он быстро идет по темным аллеям, песок заглушает шум его шагов. Еще два шага, и он поднялся на крыльцо. Он не переложил ключи от дома в свой карман, но это ни к чему: дверь не заперта. Естественно! И подобно тому, как это произошло, пока он читал любовное послание, бешенство заставляет его сжимать кулаки.
Пушистая ковровая дорожка, покрывающая лестницу, также заглушает шаги. Прихожая. Спальня Элианы. Он напряг слух. Никакого шума. Но разве тишина — доказательство? Он приоткрывает дверь миллиметр за миллиметром, просовывает голову в узкую щелку, и в тот момент, когда глаза его свыклись с темнотой, наконец различает кровать, а в этой кровати отдыхает Элиана. Равномерное дыхание спящей достигает его ушей.
