- Самсониха, а? Шерсть скупать явилась?..
- Надо тебя постричь, суку!..
Сухие как шерсть, длинные в черном самсонихины косточки тоже на сходнях. Терпи, мученицы терпели, а ты тоже кой-кого - глоданула... Кровь в щеках поалела, а ноженьки подползают под туловище - мало крови. Ничего, отдашь и отойдет.
- Крылов! Крылов! Мануфактурщик!..
Подняли с песка желтые клювы, заклекотали, даже сходни трещат.
- Давай деньгу!..
- Гони народну монету!..
- Их-ии-хьих... тю-тю-тю...
- Сью-ю... и... и... юююю... ааую... ______________
*1 Горькая Линия - цепь казачьих поселков вдоль Иртыша.
Рыжими кольцами свист - от яра на сходни, со сходен на пароход. Кассир в каюте пишет в приеме квитанции. На кассире, конечно, фуражка и на гимнастерке помимо револьвера - красная лента.
Царапая дерево саблей с парохода, - сходнями, - идет на лошадь Запус. Ему - один пока имеющийся, триста лет ношеный, крик:
- Урр-ра-а-а!
И раздавив царское - "р" - повисли:
- А-а-у-а-а...
(Ничего - время будет, другое научатся кричать. Так думает Запус. А может и не думает.)
Обернулся здесь сутуловатый старичок Степан Гордеевич Колокольщиков, - борода, продымленная табаком (большие табачные дела делает), и глазом больше, чем губами, сказал:
- Сейчас резать пойдут.
Спросил Кирилл Михеич:
- Пошто?
Втиснул бороду в сюртук, табаком дыхнул:
- А я знаю?.. Поревут, поревут, да и пойдут резать. Кричать надоест и вырежут. И не однако на сходнях, а и в городе вырежут. Поголовно.
Подвинулся на два шага (один освободился плательщик) - пальцем клюнул к песчаному жаркому яру, тихонько бородой погрозился:
- Обожди... придется и над тобой надсмеяться... посмеемся.
Как-будто на минуту легче Кириллу Михеичу, - повторил и поверил:
- Посмеемся...
Еще на два шага. Ощупал в кармане золото - не украли бы? А кто украдет, люди все рядом именитые - купеческие. Дурной обык карманы щупать...
Золото же в кармане лежало, потому - прошел слух, не принимают контрибуцию бумажными, золото требуют. У всех в одном кармане мокрое от пота золото, а в другом влажные от золотого пота ассигнации - перещупанные...
Еще на два шага.
- Двигается?
- Сейчас быстрее.
- Пронеси ты тучу мороком, Господи...
Под вечер, на другой день косоплечий с длинными запыленными усами подскакал к пароходу казак. Немножко припадая на левую, прошел в каюту. И голос у него был косой, вихлявый и неразборчивый. Глядя напуганно под опрятные искусственные пальмы, полированный коричневый рояль, рассказывал чрезвычайной тройке (был здесь и Запус), что штаб организованного капитаном Артемием Трубычевым восстания против большевиков, - находится в поселке Лебяжьем. В штабе, кроме Трубычева, - поручик Курко, - ротмистр Ян Саулит и еще казаки из войскового круга. И с недовольствием глядя на опадающую с штанов на чистый ковер желтую широкую пыль, назвал еще восемь фамилий: братья Боровские, Филипп и Спиридон, Алексей Пестряков, Богданов и Морозов, Константин Куприянычев, Афанасий Сизяков и Василий Краюкин. Потом чрезвычайная тройка поочередно крепко пожала казаку руку.
Казак затянул крепче подпругу и поскакал обратно. Через час патруль красногвардейцев нашел его близ города у мельницы Пожиловой. Шея у него была прострелена и собака с рассеченным ухом нюхала его кровь.
Кирилл Михеич увидал Пожилову под вечер. Он бродил поветью и щупал ногой прогнившие жерди. Пожилова, колыхая широкими свисшими грудями в черном длинном платье, бежала сутулясь по двору. Было странно видеть ее в таком платье бегущей, словно бы поп в полном облачении в ризе ехал верхом.
Она, добежав до приставленной к повети лестнице, крепко вцепилась в ступеньки из жердей.
- Убьют... разорят... - с сухим кашлем вытянула она. - Ты как думаешь, Кирилл Михеич?
Кирилл Михеич, ковыряя носком прелую солому, спросил:
- Мне почем знать?
От ворот подвинулись дочери Пожиловой - Лариса и Зоя, обе в мать: широкогрудые, с крестьянским тяжелым и объемистым мясом.
- Я что могу сделать. - Он подумал про сидевшего в мастерской Артюшку и добавил громко: - У меня самого шея сковырена. Ведь не вы убили? Нечего бояться, на то суд.
- Нету суда.
Дочери в голос повторили то же и даже взялись за руки. Пожилова, прижимая щеку к жерди, заплакала. Кирилл Михеичу неловко было смотреть на них вниз с повети, да и отсюда почему-то нужно было их утешать...
- Пройдет.
- Лежит он в десяти саженях и пулей-то ко мне повернут.
- Какой пулей?
- Дырой в шее. Франциск и заметил первый. Толку никакого не было, знать притащили убитого... Говорят: из твоей мельницы стреляли.
Франциск - пленный итальянец - жил на мельнице не то за доверенного, не то за хозяина. Пожилова везде водила его с собой и все оправляла черные напомаженные волосы на его голове. Рассказывали о частых ссорах матери с дочерями из-за итальянца.
- На допросе была. Только что поручителей нашли голяков, отпустили. Заступись.
- Большевик я, что ль?..
- Не большевик, а перед Запусом-то походатайствуй. Некому стрелять. Сожгут еще мельницу. А тут ветер в крыло, робить надо. Скажи ты, ради Бога...
- Ничего я не могу. У меня все тело болит.
Он, чтоб не глядеть на женщин, посмотрел вверх на зеленую крышу флигелька, на новую постройку, на засохшие ямы известки и вдруг до тошноты понял, что это уходит как старая изветшалая одежда.
Кирилл Михеич сел на поветь, прямо в прелое хрупкое сено и больше не слышал, что говорили женщины.
Он, вяло сгибая мускулы, спускался, и на земле как будто стало легче. Мигали сухожилья у пятки, а во всем теле словно там на повети на него опрокинулся и дом, постройка... выдавило...
Фиоза Семеновна, подавая связанного петуха, сказала:
- Заруби. Да крылья не распусти, вырвется... Чего губа-то дрожит, все блажишь?
Кирилл Михеич подтянул бородку.
- Уйди... Топор надо.
Маленький солдатский топорик принесла Олимпиада. Как-то притиснув его одной кистью, вонзила в бревно. Пощупала на бревне смолу, присела рядом с топором. Кирилл Михеич с петухом под мышкой стоял перед ней.
- Казаки восстанье подняли, слышал? - как будто недоумевая, сказала она.
- Ничего не знаю.
Олимпиада кончиками пальцев погладила обух топора:
- Все шерсть бьете. Шерсто-обиты!.. В Лебяжьем восстанье. Наших перестреляют.
- В Ле-ебяжьем.
Олимпиада передразнила:
- Бя-я... Бякаете тут. У тебя кирпичные заводы не отняли? Отымут. Портки последни отымут, так и знай.
- Изничтожут их.
- Кто? Уж не ты ли?
- Хоть бы и я?
- Шерсто-биты!.. На бабе верхом. Запус-то тебе глаза пальцем выдавит, смолчишь. Восстанье поедет подавлять. От Лебяжья, говорит, угли останутся.
- Врет.
- Переври лучше. Когда бороду тебе спалят, поверишь. И то скажешь, может не так...
Кирилл Михеич отчаянно взмахнул петухом и крикнул:
- Да я-то при чем? Что вы все на меня навязались? Что у меня голова-то колокольня, каждый приходит и звонит!
Он рухнул перед бревном на колени и, вытирая о петуха вспотевшее лицо, выговорил:
- Давай топор.
Олимпиада, щупая пальцем острие, проговорила словно с неохотой:
- А ты его топором.
- Ково?
Она наклонилась к самой сапфирно-фиолетовой шее петуха и, прикрывая пальцем розовое птичье веко, сказала:
- Запуса.
Кирилл Михеич вытолкнул из-под мышки петуха, протягивая его шею к бревну.
- Не болтай глупостев, - сказал он недовольно.
- Вот так!
Она наклонилась к петуху и вдруг разом перекусила ему горло. Сплевывая со смуглых и пушистых губ кровь, пошла и крикнула через открытое окно, в кухню:
- Фиеза, возьми петуха - мужик-то зарубил ведь...
Поликарпыч починил телегу, прибив на переломившуюся грядку - дубовую планку; исправил в колодце ворот и съездил на завод узнать, работают ли кирпичи. Киргизы, оказалось, работали. Поликарпыч очень обрадовался.
Кирилл Михеич стоял у мастерской. Пальцы в кармане пиджака шевелились как спрятанные щенята...
- К чему ты все?
- А что?
- Робишь.
- Ну?
- Отымут.
Поликарпыч, не думая, ответил:
- Сгодится.
Запахло смолой откуда-то. У соседей в ограде запиликали на гармошке. Кирилл Михеич поглядел на отца и подумал:
"Сказать разве".
И он сказал:
- Прятать надо.
Поликарпыч, завертывая папироску в прокуренных коричневато-синих пальцах, отозвался:
- Ты и ране говорил.
Кирилл Михеич удивился.
- Не помню.
- Говорил. Только ничего, поди, у них не выдет.
- У кого?
- У этих, у парней-то с пароходу. Матросы пропьются и забудут. А молодой-то, должно, все больше насчет баб, а?
- Ты места подыщи, - сказал Кирилл Михеич тихо.
Поликарпыч клюнулся к земле и вдруг, точно поверив во что, утих, одернул рубаху. Провел сына в мастерскую. Здесь часто поднося к его носу пахнущие кислой шерстью ладони, тепло дышал в щеку:
- В сеновале - погреб старый, под сеном. Трухи над ним пол-аршина. Ты его помнишь, я рыл... - Он хихикнул и хлопнул слегка сына по крыльцам. Вижу у старого память-то лучше. Там песок, на пять саженей. Человека схоронить, тысячу лет пролежит не сгниет... Туда, парень, все и можно. Хоть магазин.
