Кажется, только юноша в очках и не знал, кого ему ночью мочить.
Вся камера это знала.
Всю ночь Князь не сомкнул глаз, ожидая увидеть над собой занесенную острую заточку в руке несчастного юноши.
Однако в коридоре раздались крики, шум, мат, шарканье, и это значило, что бессонная ночь кончилась.
Утренняя поверка. В камеру вошел знакомый Князю врач из медчасти, дежурный вертухай, фельдшер, контролеры. Зэки стоят, руки по швам. Дневальный докладывает.
— Жалобы есть? — спрашивает дежурный вертухай.
И тут парень в очках делает резкий рывок, выбегает в коридор, тут же останавливается, покорно кладет руки за спину и кричит:
— Прошу в ШИЗО, прошу в ШИЗО!
Контролерам ничего объяснять не надо. Не первый случай и не последний, когда заключенный пытается уйти от расправы. Не вдаваясь в подробности, дежурный приказывает:
— Перевести этого слабонервного в камеру 23.
— Жалобы на здоровье есть? — спрашивает врач, пристально глядя на Князя. — Может, кому-то не нравится уход? Или еда? Или распорядок?
Глядя в глаза врачу, Князь чеканит:
— Какое может быть здоровье в этом грязном бардаке? Еда — дерьмо! Распорядок у вас тут фашистский. И сами вы все тут суки драные, ишь, моду взяли, по утрам приличных людей будить, только для того, чтобы задать пару идиотских вопросов и швырнуть миску гнилой каши на машинном масле.
Дежурный вертухай, то ли не был предупрежден о спецрежиме для этого зэка, заказанном ментами, то ли ярость заглушила все предписания и указания, раскрыл рот и секунду-другую не мог вымолвить ни слова. Когда дар речи вернулся к нему, он заорал сиплым дискантом:
— В ШИЗО этого педрилу, в ШИЗО, пусть там учится хорошим манерам! Там ему все понравится — и каша, и распорядок, и нежный уход.
— Пусть ему вернут одежду, — напомнил врач. — Не в трусах же идти в ШИЗО. Там и в костюме холодно.
— Ничего. В трусах! Немедленно! — орал старший вертухай.
В крохотной пустой камере-каптерке Князю выдали арестантскую робу, которую он одел без особой охоты, но и без раздражения, понимая, что, возможно, только она и спасет его в ближайшие дни от полного окоченения.
Контролер провел его по коридору, открыл двойную дверь с номером 4, и Князь очутился в штрафном изоляторе.
В камере никого, кроме него, не было.
Она представляла собой бетонный куб — бетонный потолок, бетонный пол, бетонные стены, окон не было. В углу стоял зеленый эмалированный бачок, служивший парашей. Ни сесть, ни лечь было не на что.
Не было нар, даже «самолета», раскрывающегося только на ночь. И спать можно было лишь на полу. Вдоль одной стены проходила труба, похожая на трубу отопления, но ее температура не превышала температуры воздуха. А она вряд ли была выше нулевой отметки.
Через мгновение холод сковал все тело. Огромным усилием воли он унял дрожь…
"ШИЗО" — ОРУЖИЕ ВЕРТУХАЕВ
Огромным усилием воли он унял дрожь.
Холод пронизывал до костей. На улице такую температуру переживаешь сравнительно легко. Во-первых, на тебе как правило, по такой «погоде» и одежда. Во-вторых, движение воздуха на «природе», как ни странно, не холодит, а делает его, холод, каким-то более живым, что ли. Здесь же была мертвая холодрыга. Морговая.
И второе.
Контролер вышел, не закрыв за собой дверь.
От этого на душе у Князя теплее не стало. Он понял, что настала очередь вертухаев пытаться сломить его.
Собственно, против него лично ни урки, ни отморозки, ни вертухаи, вообще никто в этом СИЗО ничего не имели. Каждый делал свою работу по давным-давно установленному порядку. Пришла малява зэкам, пришла информация контролерам — сломить заключенного. И каждый отрабатывал свое — парчушку черняшки, чифирь и табачок, а кто и «грины».
Князь огляделся.
Но почему? Почему идет такой интенсивный накат на него? Ведь восемь трупов он на себя и так вынужден взять. И он берет. Хоть при этом и доказывает, что был вынужден защищать жизнь объекта, свою, своих товарищей. Зачем же так ломать его? Что им надо?
— Им надо, услышал он словно в ответ на свои мысли с порога, чтобы ты взял на себя и Рахимова, это фамилия твоего «объекта», и двух своих товарищей, бывших офицеров из охраны, ну и, само собой, восемь человек, которых ты и вправду заземлил, защищаясь.
В дверях стоял плотный, выше его на голову контролер ШИЗО. Он говорил спокойно, без экзальтации, присущей его узникам, и без лишней грубости, характерной для большинства его коллег. Князь догадался, что это знаменитый Фира — Семен Фирульников, старший контролер «ШИЗО», известный в том мире, в котором последние годы жил Князь, как человек, способный получить признательные показания у любого, самого стойкого подследственного. Говорили, что сам он кайфа от пыток не ловит, чистый профессионал — получил приказ выбить показания, и выбьет. А так, в быту, спокойный мужик, в компании даже веселый. Чем-то похож на генерала из телевизионного сериала, немногословного, но упертого. Правда, говорить низким басом, короткими фразами Семен стал задолго до генерала Лебедя и телевизионного его «напарника».
— Кому это надо? — выдавил из себя Князь.
— Кому-то надо. Большие бабки дают: твои признательные показания тебе «вышак» или пожизненное, дело закрывается. Больше виноватых нет. У тебя репутация крутая. Мог замочить и «объект», и двух напарников, и восемь нападающих. Спецназ — одно слово, — с уважением добавил Семен.
— Не понимаю… Зачем?
— Надо срочно закрыть дело. И тут интересы команды, наехавшей на «объект», твоей охранной фирмы и ментов совпадают.
— Что ты так от них дистанцируешься. А ты разве — не мент?
— Я сам по себе. Вокруг — жизнь. А я сам по себе. Служу, бабки выколачивая — семье на прожитье.
— Урки, не было такого, не мстили потом?
— Нет. Во-первых, из тех, кто прошел мои «процедуры», мало кто с зоны возвращается. И потом, я ничего, кроме того, что мне положено, не делаю. За что обижаться?
— А тебе положено меня пытать?
— По негласной инструкции, к заключенным в ШИЗО, для усмирения, применяются меры устрашения, давления. Нейтрализации. Тут же тоже не ангелы сидят.
— Стоят.
— Не понял?
— Тут не полежишь.
— Это сейчас брезгуешь. А после процедур полежишь. Сил стоять не будет.
— Ты где воевал? — наугад спросил Князь.
— На Кандагаре. Слыхал про такие места? Там сильно стреляли. А кто к духам попадал в плен, тех потом опознать никто не мог. Ну и мы тоже, если дух к нам попадал, выбивали из него показания.
— Тебе понравилось?
— Нет. Просто я научился это делать лучше, чем другие. Профессия не хуже иных. Демобилизовался — пошел сюда. Семью кормлю. А что спросил? Был там?
— Был.
— Где?
— Ты спроси, где я не был. У нас ведь, не как у вас, не на позиции. И рейды короче. Точечные. Сбросили, сделали, вернулись. Или просочились, работу сделали, остался живой, выбрался. Сам.
— Ранен был?
— Конечно. Только сейчас к боевым шрамам менты добавили столько новых, запутаешься. А после твоей обработки и мама не определит, где от чего шрам.
— От моих ребят шрамов не остается. Мы с понятием. Чтоб на суде, если до суда доживешь, нечем было перед судьями хвастаться да от чистосердечных показаний следователю отказываться.
— Это хорошо. Значит, если после тебя выживу, можно будет узнать, от чего шрам.
— Где еще был?
— Ангола, Мозамбик, Никарагуа.
— И языками владеешь?
— Само собой. Испанский, португальский свободно, а пушту слабо. Но могу с хорошим акцентом несколько слов сказать, чтоб на первых порах контакт завязать.
— Помогало?
— Помогало.
— Страшно бывало?
— А как же.
— Боялся?
— Только виду не подавал.
— И сейчас боишься?
— Сейчас нет. Противно только. Как фашисты какие, свои же пытают. И главное — ради чего? Ради бабок?
— Бабки тоже в наши дни не последнее дело: рынок.
— Это я понимаю. Ну, что, начнем? Чего на потом откладывать? Зови своих палачей.
— Они не палачи. Они просто свою работу делают. Палачи как раз и делают свою работу. Это садисты пытают для удовольствия. А палачи — на работе как на работе. Чего спешить? Может, покурить охота?
— Нет. Бросил.
— Почему? После возвращения с задания покурить — самое то, особенно с травкой.
— После — да. А во время? Терпишь, терпишь, а курить нельзя, глаза на лоб вылезают, грудь сдавливает. Ну это курево в болото. Не хочу быть от кого-то или от чего-то в зависимости.
— Это правильно. Я вот тоже хочу бросить, да решимости все не хватает. Знаешь что, земеля, мы так сделаем. Сейчас мои парни придут. Все процедуры, какие положены, мы тебе сделаем. Я парням своим ничего говорить не буду. Думаю, они мне преданы. Но береженого Бог бережет. И мы так с тобой сделаем. Последнюю точку в «процедуре» я ставлю. Так я тебе не добавлять боли буду, когда терпеть невмочь, а наоборот — убавлять. Ты выдержишь. У тебя струна внутри есть.
