– Папа? – зову я: рассчитывала увидеть его здесь, тоже с папками, помочь подготовить кабинет к совещанию, которое должно начаться через час, поставить стаканы, бутылки. Кондиционер работает, и моя кожа покрывается мурашками, пока я добираюсь до середины вестибюля. Пахнет только что законченным строительством. Такой запах надолго остается в подвалах, но вестибюль, конечно, выглядит лучше подвала, прежде всего благодаря этим огромным квадратным окнам, через которые вливается свет. Я прибавляю шагу, поворачиваю налево, в короткий коридор, который ведет к административной зоне кондоминиума, где находится и кабинет папы и Теда Оукли, гадаю, найду ли я там кого-то из них, погруженного в работу. Негромко стучу, а в ответ – тишина.
У меня нет ключа от кабинета, поэтому я кладу папку-гармошку на пол у двери.
Мобильник жужжит в кармане, эсэмэска от папы: «Все еще на совещании в кейтер-компании. Скоро подъеду, и займемся делом».
Само собой. Отец весь в приготовлениях к свадьбе на пару с будущей женой, а его плоть и кровь ждет в доме, который, как ему известно, ненавидит. Но на первом месте у него сейчас Хитер – не я.
Я возвращаюсь в вестибюль. Если уж приходится ждать, то здесь, по крайней мере, работает кондиционер. По мне, это единственное, ради чего стоит сюда приходить.
Я замечаю лежащий у двери сложенный лист. Поднимаю его – хрустящий, легкий – и разворачиваю, как только мой зад устраивается на холодном полу, а спина прижимается к стене слева от двери. Это компьютерная распечатка, какой-то архитектурный чертеж, выполненный системой автоматического проектирования. Я разглаживаю его ладонью, пробегаю пальцами по прямым линиям, углам, изгибам, понимаю, что из таких вот чертежей родилось это отвратительное сооружение из кирпича, бетона и стекла, в котором я сейчас нахожусь. Я вижу только пол, стены, потолок, а на чертеже еще и сложная система труб, которые пронизывают всю структуру, змеятся в стенах, тянутся над потолками, встречаются и разбегаются вновь.
Змеятся в стенах. Змеи в стенах.
Горло сжимает. Импульсивно я достаю карандаш и начинаю рисовать, стремясь превратить трубы во что-то еще. Окружаю их кольцами, вьюнами, цветами, крыльями птиц, заостренными перышками.
Мое тело исчезает. Боль в голове уходит вместе со всеми спутанными мыслями. Я снова дышу полной грудью. Моя рука порхает, мчится, танцует словно сама по себе.
Свобода. Один лишь миг, но все же. Я ощущаю мамину версию моря, чувствую призрачных богов, о которых она всегда рассказывала истории, спускающихся с небес и покачивающих меня на своих руках. И тут в мою голову откуда-то прокрадывается Штерн. Я вижу улыбку на его лице, океан за нашими спинами. Как мы плавали вместе поздними вечерами. Его тело рядом с моим. Как я всегда знала, что он идет, еще не увидев. «…Не плачь ты обо мне. Из Алабамы еду я, и банджо на спине».
– Как красиво! – Голос пугает меня, и мой желудок вновь завязывается узлом.
Я не успеваю повернуться и посмотреть, кто это, потому что в следующее мгновение, я еще и не моргнула, он уже сидит рядом со мной на мраморном полу.
Штерн.
Он вернулся.
– Лив. Перестань меня игнорировать. Посмотри на меня. – Выдуманный призрак рядом со мной на сверкающем полу. Он в той же одежде, что и вчера: баскетбольные шорты, которые он часто носил при жизни, выбранная с таким тщанием клетчатая фланелевая рубашка.
Я не смотрю на него, потому что он не настоящий. И я это знаю, потому что не чокнутая. Я здравомыслящая личность, ожидающая своего отца, разрисовывающая чертеж этого уродливого здания.
– Эй, послушай. Тебе надо посмотреть на меня. Я не знаю, сколь долго смогу оставаться здесь. – Штерн на мгновение замолкает, потому что видит: я коротко глянула на него. Он наблюдает за мной, пристально, неотрывно. – Ливер, ты должна прислушаться ко мне. Твоя мать не убивала меня, Ливер. Я хотел сказать тебе об этом прошлым вечером, но ты убежала и…
Я начинаю напевать себе под нос, блокируя его слова. «Просто игнорируй его. – Я убеждаю себя продолжать дышать, хотя воздух опять с трудом находит путь в легкие. – Он не настоящий. Если ты будешь игнорировать его, он уйдет. Ты не чокнутая. Ты не чокнутая. Ты можешь заставить его уйти».
– Она этого не делала, понимаешь? Я это знаю. Возможно, это единственное, что я знаю наверняка. Именно это я и хотел тебе сказать.
Я вижу, что рисунки начинают расплываться, чувствую выступившие на глазах горячие слезы. «Исполнение желаний»: фрейдистская теория, подсознательные устремления выходят из снов, истерические фантазии. Я внимательно слушала в тот день на уроке психологии. Меня это интересовало. Я подношу карандаш к бумаге, рисую что-то абстрактное, ничего конкретного.
– Ты слышала, что я только что сказал? – Теперь он сидит на корточках передо мной, его руки на моих коленях, лицо в нескольких дюймах от моего. Странно, но он него пахнет костром. – Ты понимаешь? Она невиновна. Ты можешь помочь ей. Ты можешь помочь мне.
Меня начинает трясти, несбыточные надежды сжимают мои внутренности, как лианы-мутанты. «Прекрати. Просто прекрати». Я хочу встать, я хочу убежать, но не уверена, что ноги удержат меня.
Штерн садится, по-прежнему передо мной, затихает. Какое-то время молчит. Смотрит на широкие стеклянные створки двери вестибюля, на автомобильную стоянку.
– Что здесь было прежде? – Он оглядывает просторный, залитый светом вестибюль, более темный коридор, отходящий от него, шоссе, которое видно за воротами. – Пастушье поле, так? Мы играли тут в бейсбол! Ох… одно из первых воспоминаний, которое пришло ко мне после того… после того, как я оказался там, где сейчас нахожусь. До чего приятно.
– Райна и я называем это место Город призраков, – осторожно говорю я, отдавая себе отчет, что веду разговор с кем-то несуществующим. – Она говорит, что здесь плохая энергетика.
– Она права. Так и есть… я это чувствую. – Его темные кудри торчат во все стороны. Он никогда с ними не справлялся. – Ты это слышишь?
– Слышу что?
Он закрывает глаза, возможно, чтобы лучше слышать.
– Кто-то плачет… ты слышишь?
Я качаю головой: не слышу. Не слышу ничего, кроме шуршания толстых пальмовых листьев, которые иногда касаются стеклянных стен, да далекого гула автомобилей на шоссе.
Я решаю, что больше не буду дожидаться отца. Мне нужно уйти отсюда: от этого момента, этого безумного, воображаемого, истерического момента. Я складываю архитектурную схему и сую в сумочку.
– Куда ты собралась? – спрашивает он.
– Домой, – отвечаю я резко. – Тебя здесь нет, Штерн. – Я смотрю ему в глаза. – Я тебя вы-думала.
Как только я это произношу, он неистово дрожит, а потом исчезает. «Пуф!» Вот так. Я трясу головой, сердце бьется быстро, кожа горячая, ее покалывает. Я схожу с ума. Я точно схожу с ума.
Я запихиваю сумочку в ранец, надеваю его на плечи, спешу к стеклянной двери, к своему велосипеду. Влажность такая сильная, что мне нечем дышать. Руки трясутся, когда я пытаюсь вставить ключ в замок цепи, но я справляюсь, залезаю на широкое, горячее сиденье, качу по длинной, усыпанной гравием подъездной дорожке, потом по Воробьиной улице к променаду.
Дорога за спиной словно в тумане. Шины бьются о неровности променада, образы заполняют голову, запретные, нежеланные воспоминания.
Когда мамина паранойя усилилась, она не могла выйти из дома без бейсбольной биты. Доктор увеличил дозу лекарств до такой степени, что она едва могла шевелиться, не то чтобы куда-то пойти. Она говорила, что таблетки туманят сознание, что ей проще бояться смерти от укуса гремучей змеи, чем сидеть перед роялем, зная, что никакого вдохновения нет, а пальцы не могут вспомнить ни одной мелодии, которые легко играли раньше.
Одна из ее сонат, которая всегда вызывала мысли о папе, – ритмичный, успокаивающий стук ковбойских сапог по залитой дождем улице, – звучит в моей голове, пока я еду.
Дома кондиционер работает на полную мощность. Я оставляю туфли и остальное в выложенной плиткой прихожей, заглядываю в темную кухню, вижу ящерицу, которая бежит по дальней стене. Оставляю велосипед, поднимаюсь на второй этаж в свою комнату, запираю дверь, едва переступив порог, жду, пока сердцебиение придет в норму.
Эта комната для меня все еще чужая. Мне недостает комнаты, в которой я выросла: деревянный пол, турецкие ковры, мамина детская мебель, которую мы вместе перекрашивали, когда я была маленькой. Только моя кровать прежняя, и мне не терпится забраться под покрывало, чтобы спать долго и крепко… может, и не проснуться. Уснуть вечным сном. Как уснул он. Я задаюсь вопросом: а есть ли пение там, где он сейчас, в Нигде? Есть ли там колыбельные? Может, я пущу его в свою голову, когда засну. Может, позволю ему спеть мне. «А ночью я увидел сон, такие, брат, дела, и в этом сне с холма ко мне моя Сюзанна шла. Не плачь, не плачь, Сюзанна, не плачь ты обо мне».
