– Я знаю, что ты не в порядке, – ровным голосом говорит он. – Слушания приближаются, и я знаю, что ты чертовски испугана, так же, как и я. Так что не вешай мне лапшу на уши, Оливия. Тебе шестнадцать, и пусть ты думаешь, что этого достаточно, чтобы считать себя старой и мудрой, ты все равно моя дочка, – говорит он. Убирает носовой платок в карман, его взгляд смягчается. – Для меня ты всегда важнее любого клиента. Ты это знаешь, правда?
Я киваю. «Знаю». Но, по правде говоря, не знаю. По крайней мере, в последнее время.
Он уже направляется к двери, останавливается, потом поворачивается ко мне.
– Между прочим, а с кем ты говорила?
Я недоуменно смотрю на него, и он добавляет:
– Только что. Перед тем, как я вошел.
– С Райной, – быстро отвечаю я, кося глазом на коробки с мамиными вещами, которые стоят на ковре. Папа их не упомянул. И хорошо. – Общались по скайпу.
Он качает головой, его взгляд говорит: «Я знаю, что ты врешь, и этим еще больше разочаровываешь меня».
– Я знаю, к чему ты стремишься. – Он вздыхает. – И ничего у тебя не получится.
Папа, вероятно, думает, что я каким-то образом пытаюсь расстроить его свадьбу с Хитер. Но я отказалась от этих попыток, как только узнала, что они обручились. Он уже слишком глубоко увяз в этой трясине.
Папа закрывает за собой дверь моей комнаты с легким стуком. Рефлекторно я хватаю с кровати подушку и швыряю в закрытую дверь. Она мягко падает на пол. Я усаживаюсь рядом с мамиными коробками, подтягиваю колени к груди. Беру карамельку из маминой секретной шкатулки для сладостей. Бедный папа. Бывшая жена сумасшедшая, а теперь еще и дочь ку-ку.
Но… если Штерн реальный, если он прав, тогда есть шанс, что я не чокнутая. Тогда я в шоколаде. В здравом уме… по крайней мере, пока.
Каждый год на мой день рождения мама проводила не один час, готовя мне торт, пробуя новые рецепты, новые комбинации. Она помешивала глазурь в большой керамической миске, звала меня: «Подойди сюда, Лив. Скажи, что нужно добавить», – и давала попробовать с серебряной ложки с длинной ручкой. Красила глазурь в розовый цвет свекольным соком или в сапфировый – черничным, а потом поливала ею многочисленные пики и долины.
И я знаю: если есть даже малейший шанс, что Штерн говорит правду, я его выслушаю, помогу, сделаю все возможное и невозможное.
На секунду я приваливаюсь к краю кровати, стараясь понять, что же мне делать. На потолке вижу маму, улыбающуюся мне из глубин белого океана.
«Пусть он будет настоящим».
Паника змеей заползает в грудь, и я выпрямляюсь. Если он не настоящий, если так все начинается… что за этим последует? И чем все закончится?
«Пожалуйста. Пожалуйста, Боже… пожалуйста, кто угодно. Пусть он будет настоящим. Пусть он не ошибся».
Он должен быть настоящим.
Я это докажу.
Я намереваюсь позвать Райну на помощь, но не более секунды. Она не поймет. Куда ей?
Есть у Райны одна особенность: иногда она так действует мне на нервы, что я могу закричать. Я люблю эту девушку и, возможно, без нее умерла бы в какой-нибудь канаве, но иногда я думаю, что наша дружба – еще один трофей, который ей хочется заполучить. На следующей неделе она пойдет на кладбище, будет стоять рядом с родителями Штерна, будто его лучшая подруга, изображать святую, тогда как я, Засранка с большой буквы, не смогу предстать перед их глазами. И звание «Самой сострадательной подруги погибшего парнишки» достанется…
Райне!
А ведь именно я их познакомила, и это убивает. В шестом классе мы с Райной ходили на обществоведение, и она выглядела такой одинокой – только что переехала в Майами из Миннеаполиса, – и мне понравилась прядь розовых искусственных волос, которую она вплетала в свой темный конский хвост. Поэтому я пригласила ее к себе на ночь. Штерн – он всегда учился в спецшколах, которые помогали развивать его музыкальный талант, – пришел, чтобы поесть пиццы с грибами и посмотреть «Площадку»[17]. Тогда мы впервые и провели вечер втроем. Собственно, не только вечер, но и большую часть ночи. Говорили о Миннеаполисе, о том, как ее отец вдруг сменил город, а месяцем позже сюда же приехали она, и ее мать, и три сестры, потому что мать нашла здесь работу переводчика. Райна научила меня подводить глаза широкой полосой, а потом мы прокрались в стенной шкаф мамы и переоделись в ее концертные платья, да еще натянули на головы колготки. Изображали из себя музыкальный дуэт «Колготочные головы», а Штерн выступал нашим менеджером, организовывающий нам концерты во всех самых известных клубах Северной Америки, Западной Европы и Китая.
После этого мы стали практически неразлучными.
Но первой его нашла я.
Я глубоко вздыхаю: Штерн. Мама. Сердце бьется быстрее, откликаясь на его слова: «Она этого не делала; она невиновна».
Я встаю, начинаю срывать с себя рабочую одежду, потом поворачиваюсь к стенному шкафу, где все развешено по цветам, надеваю чистый «синий» топик с пуговицами на груди, замшевые «бежевые» шорты, широкий пояс с головой барана на пряжке, черные ботинки «Док Мартенс» с розовыми шнурками: для меня все серое, только разного оттенка.
В итоге я выгляжу некой смесью ковбоя, клоуна, механика и стриптизерши. Меня это вполне устраивает. Тем более что на уме у меня совсем другое: попытаться выяснить, если ли правда в версии моего мертвого лучшего друга в словах о невиновности мамы. Для этого необходимо найти человека, с которым я могла бы поговорить: кого-то живого. Время на исходе.
Я не видела маму шесть месяцев: последний раз – когда приезжала на зимние каникулы и сквозь толстую пластиковую панель. Папа заставил меня пойти. Я злилась на нее, больше, чем злилась, но даже тогда не думала, что она сделала это сознательно. Мама как раз не принимала лекарства, потому что работала над новыми произведениями. Раньше она тоже отказывалась от лекарств, когда писала музыку, и все обходилось, если не считать легких приступов паранойи или истерики. Но на этот раз больной разум отправил ее в какую-то новую реальность, и из этой реальности она вернулась уже с кровью Штерна на руках.
Я слышала и такую сплетню, циркулировавшую над болотом флоридских школьников: развод послужил последней каплей, свалившей ее в пучину безумия.
Прежде всего не следовало ей отказываться от приема лекарств. Она же знала, к чему это может привести. Но, похоже, понадеялась на авось. И вина за это, конечно же, лежала на ней. За это я не могла ее простить. Не хотела прощать. И не желала видеть.
Если только…
Если только она этого не делала.
Желудок урчит, но я его игнорирую и иду на крыльцо с ноутбуком. Впечатываю в строку поисковика фамилию маминой адвокатессы: «Коул, адвокат, Майами». Я не помню ее имени. Может, и не знала. В любом случае Коул с не известным мне именем провела с мамой многие и многие часы, допытываясь до истины. Если мама действительно не убивала, у женщины наверняка возникли бы сомнения, она начала бы искать бреши в выводах следствия.
Когда я напечатала фамилию, машина выдала мне сотню различных Коулов, а когда начала кликать каждого, адвокатов среди них не нашлось. Вероятно, где-то я ошиблась. Или с самой фамилией, или с ее правильным написанием.
Я глубоко вдохнула. Отцу сказать ничего не могла. Он ясно дал мне понять, что намерен двигаться дальше и забыть все, связанное с мамой. Кто еще мог подсказать мне, где найти маминого адвоката?
Поездка в поместье Оукли много времени не занимает, но разница между районами более чем существенная. Извилистая, обсаженная пальмами подъездная дорожка ведет к особняку, в сравнении с которым дом папы и Хитер – и это самый дорогой дом, где мне доводилось жить, – выглядит придорожной лачугой для карликов.
Мне становится не по себе, когда я паркую мою старую ржавую развалюху у гаража на четыре автомобиля, рядом с «БМВ» Теда. Только начало смеркаться; солнце, скатывающееся в океан, вытянуло тени. По крытой дорожке я направляюсь к парадной двери их дворца, совершенно белого, невероятно огромного, этакого архитектурного мамонта, с множеством широких окон, черепичной крышей, французскими дверями, верандами, галереями с резными колоннами, мраморными столиками.
Я вытираю потные ладони о шорты и дважды нажимаю на кнопку звонка, прежде чем Клер Оукли распахивает дверь, широко улыбаясь наколотыми ботоксом губами.
– Оливия, дорогая, как приятно тебя видеть! Я так рада, что ты заехала. – Она крепко обнимает меня. – И очень вовремя. Мой инструктор только что отбыл, а Тед на сегодня свое отплавал.
Она ведет меня по сверкающему мрамором коридору – золотая подвеска болтается под подбородком – и засыпает меня вопросами: нравится ли мне новый кондо, согласна ли я с тем, что Хитер такая милая, пойду ли я в городскую школу осенью и знаю ли кого-то из нового класса, пришлют ли мои отметки из художественной школы…
