— Скоро узнаешь. И какой он мужик?
— Со знаком качества.
— Это хорошо, — одобрил Леденцов — Все о нем знаешь?
— Как про себя.
— А где он был, когда прогулял пять дней?
— Ходил…
— Куда?
— Секрет, что ли… А к академику Воскресенскому.
— Это тебе сам Вязьметинов сказал?
— И мне, и всем. Он к нему давно ходит.
Тьма скрыла лицо подростка, лишь слабый свет, падавший из окна первого этажа, белил его левую щеку. Говорил Тюпин легко, не тая и не стесняясь. Леденцов относил это не только за счет искренности школьника, но и за счет темноты. Он считал большой ошибкой западных криминалистов допрашивать, слепя человека белым светом: и дико, и не психологично. Допрашивать надо в темноте или в полумраке, когда лица подследственного не видно, поэтому тот не стесняется, ему не стыдно, он раскован. Эту идею Леденцов давно намеревался обсудить с капитаном, да побаивался насмешек: «Допрос в темноте? А с цветомузыкой не желаешь?»
— Рома, академик каких наук?
— Разных.
— Теперь так не бывает.
— Вроде бы по космосу, но волокет во всем.
Побежавшая мысль Леденцова остановилась было на геологе, но тот не академик, не специалист по космосу и не Воскресенский. Да и вообще обворованный.
— Где академик живет?
— Не знаю. За городом, на вилле.
— Что за вилла?
— Экстракласса! Крыши нет…
— Как нет?
— Вместо крыши солнечные батареи. А вместо подвала подогреваемый бассейн, вместо лампочек светит гелиоцентр, под ним загорают, как под солнцем. Там и песчаный мини-пляжик…
Леденцов предпочитал, как и капитан, информацию запоминать. Но опасение, что этот диковинный дом придется искать по всей области, побудило взяться за авторучку. На его коленях панцирем крупной черепахи отсвечивала кожаная папка с округлыми углами — он весь день таскал ее ради характеристик, которые не следовало мять в карманах. Портфели, сумки и «дипломаты» Леденцов не признавал. Все, что надо оперативнику, умещается в карманах, а нужно ему четыре вещи: шариковая ручка, блокнот, пистолет и бутерброд. И можно идти на любое опасное и долгое задание.
— Рома, где он хоть примерно стоит?
— В сосновом лесу. А еще там столовая-оранжерея. Лимоны, лианы и всякие орхидеи зимой цветут. Они там обедают. А гараж открывается сам, только академик подойдет. Автомобильчик такой, что ни у кого в городе нет, по телефону может говорить со всеми городами…
— Кто ж ему все это сделал?
— Никто, сам. Он умелец.
— А на работу академик куда ходит?
— Никуда, дома работает, в кабинете. У него свой компьютер.
Оригинальные сооружения умельцев Леденцов видел. Знал он и про труд на дому, который вошел в моду благодаря этим компьютерам.
— А внешность академика Саша описывал?
— Какую внешность?
— Ну, рост, черты лица, цвет волос…
— Он похож на йога. Высокий, худой, в квадратных очках и белые волосы до плеч. Ему ни каратист, ни самбист, ни пьяный ханыга не страшен.
— Что, сильный очень?
— Зачем сильный… Взглядом парализует.
— Сколько же ему лет?
— Пятьдесят, — сказал Тюпин и, подумав, добавил: — А может, сто.
Для подростков внешность и сила притягательны — школьник восхищался тем, кого даже не видел. Леденцов слушал с непрошеной завистью к академику, потому что внешностью считал себя обделенным. Не хватало росту, литых плеч, веснушками усыпан круглогодично, волосы яркие, как осенний клен… Он считал, что убеждающая внешность нужна лишь двум профессиям — сотрудникам милиции да швейцарам.
— У академика дочка есть экстракласса. Хоть кого в бадик обыграет.
— А Саша у него играет в бадминтон?
— Ха! И в бадминтон, и плавает, и в шахматы режется.
— Какой же интерес у академика к подростку?
— Учтите, дочке шестнадцать. Сашка и обедает у них через день по экстраклассу.
— То есть?
— Думаете, сардельки едят или компот из сухофруктов? А суп из шеек не хотите?
— Из чьих шеек?
— Не знаю. А рагу из-под голубей, то есть из голубей, не хотите? А мясо кхэ? А копченые индейские языки?
— Чьи языки?
— Индейские, от индеек. А ананас, сорванный в оранжерее?
Леденцов вспомнил, что весь день во рту у него ничего не было, кроме утренней чашки кофе. Но ему хотелось не супа из чьих-то шеек и не индейских языков, а кисленьких щей со сметаной и маминых котлет с картошкой. И компота из сухофруктов.
Каким-то образом Тюпин уловил, что оперативник думает о другом. Он перестал перечислять заковыристые деликатесы и, помолчав, кончил досадливо:
— Меня Сашка не берет…
— А хочется?
— Еще бы! Они в телескоп с крыши смотрят, на машине в Прибалтику катают, видеокассеты гоняют… Академик рассказывает про всякие приключения, про путешествия, про страшные истории, от которых у Сашки уши шевелятся…
Леденцов строчил в блокноте, обходясь бледным светом из чьей-то кухни. Но простая догадка его остановила… Академиков в городе можно по пальцам перечесть, поэтому найти Воскресенского проще простого и без экзотической виллы. Он задал еще несколько осторожных вопросов, касаемых похищенных вещей и краж, но поставленных так, чтобы школьник преждевременно не догадался о преступлении Вязьметинова. Про кражи Тюпин ничего не знал.
Леденцов поднялся. И, уже попрощавшись с подростком, уже выйдя на проспект, он испуганно подумал… А не там ли вещички, на этой вилле, где едят мясо кхэ? И академик не кличка ли?
Он глянул на часы: семь. Капитан еще в райотделе.
Злость на вора и обида на работника милиции сплелись в какое-то ярое возмущение. Анна Васильевна Смагина встала на подножку автобуса, как полезла на живую стенку. И даже не почувствовала ни многопудовых давлений, ни людских круговоротов, ни волокущей силы. Ее распаленные мысли тоже вертелись круговоротно.
Оскорбили. И где? В милиции. И кто? Вор, мальчишка. Хотя какой спрос с преступника… Но оперуполномоченный сидел как немая рыба. Она повидала детективных фильмов, не пропускала ни телесериалов, ни репортажей из зала суда. Там сотрудники уголовного розыска были скоры и вездесущи, говорили кратко и сурово, носились на машинах и стрекотали на вертолетах, с преступниками не сюсюкали: наручники — и конец серии. А у Петельникова вор сидит в кресле, развалился, как в театре, глаза наглые, оскорбляет. И никаких наручников.
Анна Васильевна с чувством рванулась к выходу.
— Гражданка, разве так можно? — запротестовал человек, волочимый ею к выходу.
— Моя остановка.
— Ей-богу, как трактор.
— Ворчит, а еще мужчина, — огрызнулась она.
— При чем тут «мужчина»?
— А при том, что нет их нигде, даже в милиции.
Осенний воздух слегка остудил. Анна Васильевна шла домой, минуя все магазины: туда не пускали неуправляемые мысли и настроение…
После кражи была обида — на вора, на милицию, на всех. Неизвестно на кого. Чужой ходил по квартире, рылся в вещах, взял деньги и золото. Но теперь она заметила, что та обида куда-то пропала, как, скажем, золотые часики; да и что за обида, если квартирная кража может произойти у всякого вроде лопнувших труб или короткого замыкания. Но почему-то пришла обида другая, настоящая, личная: в официальном органе усомнились в ее совести. Мол, не было ни денег, ни золотых вещей.
Через десять метров Анну Васильевну взяла злость на себя, потому что опять уперлась в уже решенное: кто оскорбил-то? Вор и мальчишка. Но вроде бы очевидный довод не успокаивал. Этого вора и мальчишку вытеснил из сознания Петельников. Теперь, выбросив из памяти телевизионных оперативников да и самого парня с его дикими словами, Анна Васильевна видела только лицо капитана. Ведь не просто смотрел и слушал перепалку, не просто позволил шпане издеваться, а бегал взглядом с одного на другого, как бы оценивая, кто же прав. Не оскорбление ли: ее, порядочную женщину в годах, работницу со стажем, мать солдата, потерпевшую от кражи, уравнять с несовершеннолетним балбесом, вором, который без зазрения совести признался, что был в квартире? Дурной оперативник. И это ему она достала стиральный порошок? А ведь сперва понравился.
Анна Васильевна тихо вздохнула и все-таки зашла в булочную; скорее, не ради хлеба, а ради растрепанных мыслей своих, которые надо было вытащить из того милицейского кабинета. Да они как прилипли.
Вор-то. Сколько ему — пятнадцать, шестнадцать? Одет прилично, лицо полудетское, чистое. С чего занялся таким промыслом? От вольготной жизни. Двоек им теперь не ставят, на интересные работы заманивают, в институты завлекают… Вот и растут на одних правах и без всяких обязанностей.
В пятидесятых годах, когда сама бегала девчонкой, дух был другой. Старшие молодых строжили. Попробуй-ка место старику не уступить — весь трамвай взметнется. Молодых поучали дружно и от души — и в одежде, и в манерах, и в сути жизни… Теперь же старшие помалкивают, точно боятся молодых.
