Анна Васильевна пошарила в почтовом ящике. Письмо. Нет, сложенный вдвое тетрадный листок. Она развернула…
Синий череп, ловко нарисованный жирным фломастером. Синие глазницы, синий крест мосолистых костей. Мальчишки хулиганят…
Она поднялась на свой этаж и вошла в квартиру.
Пятидесятые годы… А может, дело в другом? У тех-то старших была за плечами война, блокада, потери, труд тяжкий — имели право поучать. А у теперешних старших, у тридцатилетних—сорокалетних, что за душой? Что они видели? Тоже родителями взрощены на беззаботном житье. Нет у них морального права учить молодежь. Взять хотя бы мужа… Руки хорошие, а выпивает. Станет его слушать молодежь? Вот такие старшие и сидят, и помалкивают.
Анна Васильевна хотела заняться домашними делами, но зазвонил телефон. Она взяла трубку.
— Слушаю…
В трубке молчали, но шумное дыхание не скрывалось.
— Слушаю, слушаю! — повторила она громче.
— Молилась ли ты на ночь, Дездемона? — грубо спросил мужской голос.
— Что за глупая шутка?
— Письмо мое получили?
— Какое письмо?
— Синее.
— Получила, — зачем-то подтвердила она.
— Тогда молитесь и ждите.
— Ну-ну, я тебе похулиганю!
Трубку бросили. У Анны Васильевны сразу заболела голова. Она пошла было в ванную, в аптечку, но вспомнила данный на работе совет — приложить к затылку медный пятак: он, если сильно потертый, впитал биополе многих тысяч людей и поэтому боль снимет непременно. Но пятака в сумке не было, и пришлось съесть таблетку.
Через полчаса — от лекарства ли, от кухонных ли дел — голова прошла, оставив лишь какой-то подземный гул в затылке. В конце концов, нельзя обращать внимание на ребячье озорство. Да голова разболелась не от синего черепа и не от звонка — от милиции она, от оскорбления.
Так и не дождавшись мужа, Анна Васильевна хотела сесть за чай, но услышала странную ноту — не то вой, не то плач. Она глянула на чайник. Но звук шел вроде бы с потолка. Или с улицы. Она подошла к окну — звук оказался за спиной. Трубы? Они иногда поют, и плачут, и хохочут. Анна Васильевна покружилась по кухне — звук пропал. Но тут же заныл вновь — протяжно, жутковато, походя на стон тяжелобольного. И шел он из передней, как бы отрезая путь. Она вновь посмотрела на темное, пожутчавшее окно, будто теперь у нее не оставалось иного выхода на улицу. Но здравая мысль подбодрила: ведь надо лишь включить свет в передней.
Она твердо прошла к выключателю и щелкнула. Стон, точно ждал света, усилился. Шел он от двери, из под двери. Мальчишки балуются? Пьяный упал? Или приступ у сердечника? Не теряя своей бодрости, Анна Васильевна взялась за замок непослушными пальцами. И почувствовала, как эта бодрость отлетает прочь каким-то образом кража, напряжение в милиции, синий череп и угрожающий звонок слились воедино, в страшное, в предвещающее..
Она открыла дверь и отступила, задохнувшись: перед ней стояло привидение. Белая шаткая фигура, прямоугольная серая голова с черными глазами-прорезями… Анна Васильевна еще отступила. Привидение шагнуло за ней, в переднюю.
Петельников стирал.
Дабы не выбрасывать порошок «Лотос», он на свой страх и риск мешал его с «Лоском». В конце концов, ничего, кроме синергического эффекта, не случится. Он понюхал «Лотос». Интересно: порошок пахнет лотосом или лотос пахнет порошком? А еще интересно: как зовется стирающий мужчина? Если от «прачки», то «прач». «Стиральщик», «стирщик», «стиральник»?
Заглазно, а когда и прямо сотрудники называли его суперменом. Якобы шутя. Разумеется, шутя. За удачливость в работе, за выносливость и силу, за любовь к хорошим вещам и красивой одежде, за неистребимый юмор; а может, за тот шик, с которым подъезжал он к райотделу на своем солнечном «Москвиче»: прижавшись колесом к поребрику так, что резина пела от радости; окошки раскрыты, замшевая куртка брошена на сиденье, сам он в верселоновом пуссере, из стереопроигрывателей журчит музыка, да не диско с тяжелым роком, а божественный Вивальди или там Бортнянский. Брошенная на воду простыня надулась цирковым куполом… Супермен так супермен, хотя что за супермен? Сверхчеловек, но почему «сверх»? А как зовется человек, живущий на пределе физических и духовных возможностей, прессующий время, чтобы из короткой жизни выкроить две жизни, три?.. Чтобы получать удовольствие от любого дела и от каждой прожитой минуты? Неужели это «сверх», а не норма?
Вода убежала, оставив пену, которая никуда убегать не собиралась…
Жить нормой? Допустим, утро… Можно встать часов в восемь, в девятом, обдирая кожу, торопливо бриться-мыться, пить чай, обжигая язык, вяло ехать в автобусе, хмуро войти в свой кабинет… А ведь можно встать в шесть, надеть голубой тренировочный костюм, облегающий торс жестко, как волокнистая сталь, пробежать парком километра три-четыре по еще безлюдным аллеям, по желтым листьям, встревоженно шелестящим под кроссовками; потом дома поработать гантелями до сладкой истомы в мышцах; вспотевшему, встать под студеный душ, отчего тело покраснеет до пунцовости и как-то запорхает, готовое взлететь; побриться медленно, до блеска и пощипывания кожи от мужского крепкого одеколона; выпить стакан сока, съесть кусок отварного горячего мяса с двумя помидорами, горчичкой, черным хлебом и засмаковать все это раскаленным кофе, намолотым с вечера; надеть светлые брюки из плащовки, хлопчатобумажную рубашку цвета потухающего неба и темно-синюю вельветовую куртку с карманами, куда свободно влезет пара блокнотов; сесть в машину, включить Малера и ехать по улицам своего города — и чувствовать от всего этого приливную силу и радость, и еще от того, что будет впереди на дню.
Петельников выдернул носовой платок, почти засосанный трубой…
Или взять стирку. Можно пришивать нудные метки, узлом волочить белье в прачечную, спорить с приемщицей, ждать неделю, опять волочить уже глаженую пачку… А можно, как сейчас, раздеться до плавок и стирать, разминая мускулы, слушая музыку из комнаты и поглядывая в зеркало, в котором загорелые руки крутили баранки и кренделя из мокрого белья.
Супермен… Супермены не стирают.
Он давно решил не пользоваться услугами бытовых организаций. Ремонтировал телевизор и холодильник, клеил обои и циклевал пол, менял краны и стеклил окна. Ботинки чинил. Вот и стирку освоил, поскольку это дело мужское, мускульное. Осталось научиться шить да штопать. Неужели куртку с оторванным по шву рукавом — брал Семку-этюдника — холостяцки нести в мастерскую?
Супермен… Супермены не штопают.
Ему показалось, что маловато пены. Он взял коробку. «Порошок стиральный синтетический универсальный с ненормируемым пенообразованием…» Последние два слова — «с ненормируемым пенообразованием» — смутили. Как же отнормировать? Куском хозяйственного мыла?
Зазвонили телефонные аппараты. Петельников отряхнул руки и подошел к ближайшему, к кухонному.
— Слушаю.
— Футбол смотришь? — спросил дежурный райотдела с открытым сочувствием, потому что определенно намеревался прервать это смотрение.
— А как же! — радостно подтвердил Петельников, понимая, что ему не спастись.
— Ехать надо, Вадим, — вздохнул дежурный.
— Кража?
— Не пойму. Опять нападение на квартиру Смагиной. Там уже участковый инспектор.
Петельников переложил мокрую трубку из руки в руку, давая себе несколько успокаивающих секунд. Дежурный знал ответ капитана, но помалкивал, приняв эту немую паузу.
— Еду, — сказал Петельников.
— Машину прислать?
— На своей…
Он глянул на ванную — на вдруг ставшие неуместными горки крученого белья, резиновый шланг и пачки порошка синтетического с ненормируемым пенообразованием. Петельников ринулся одеваться. Но догадка уже тлела одна из тех, которые зарождаются так далеко от сознания, что оно его не принимает. И пока натягивал брюки и рубашку, хватал неизменный блокнот и заводил машину, догадка жила, жила до его злой усмешки, потому что он хитрил, выдавая уверенность за догадку. Не хотелось ему этой уверенности.
Он включил музыку. «Болеро» Равеля, хватит до конца пути. И автомобиль, как-то уловив караванный ритм музыки, пошел ровно и монотонно. Лишь наплывали темные куски города да пахло от несполоснутых рук стиральным порошком…
Смагина сидела на диване и плакала. Посреди комнаты хмуро переминался участковый. Больше никого не было.
— Что случилось? — спросил Петельников, удивившись какой-то виноватой нотке в своем голосе.
— Я буду на вас жаловаться…
— И все-таки что случилось? — повторил он.
Анна Васильевна всхлипнула. Ее черные курчавые волосы, обычно стоявшие дыбом, сейчас обвисли влажной куделью, точно намокли от слез. Она вытерла лицо скомканным платком.
— Отпустить преступника…
