8
Мысли лихорадочно вертелись у меня в голове — мысли о том, что хирургия в наше время на высоте, и отрезанные члены пришивают на место, и они приживаются. Но этим надо заниматься сразу, а в моем случае, понятное дело, никаких шансов. Я не знал, как быть с этой страшной посылкой. Выбросить в мусор рука не подымалась, а хранить было глупо. Но я решил все же хранить — отчасти из эфемерной надежды на достижения медицины, отчасти из-за того, чтобы иметь наглядное основание для возмездия, которое должно же когда-нибудь произойти. Я заставлю съесть этот маленький родной пальчик «ту мразь», и собственными руками сотворю ему такое, чего не делали и нацисты в своих камерах пыток. Тупыми ножницами и без всякого наркоза я отрежу ему один за одним все пальцы, а потом…
Я швырнул бумагу, в которую была завернута посылка, в мусорное ведро, и нашёл в прихожей газету — это оказалась та самая, с объявлением о курсах. Теперь она была для меня квинтэссенцией зла, и я хотел разорвать ее зубами в клочья, но сдержался. Я завернул в нее пакет, стараясь не смотреть на просвещавшуюся сквозь целлофан человеческую плоть, еще совсем недавно живую. Затем положил свёрток в морозильник, предварительно освободив место от ледянящих пальцы кусков мяса и ягод в дальнем углу камеры, чтобы он не соприкасался ни с чем, осторожно прикрыл дверцу и медленно двинулся в гостиную.
Время для меня прекратило свой бег. Я стоял посреди комнаты, с силой сжимая челюсти и кулаки, невзирая на боль в суставах пальцев. Внутреннее состояние мое менялось, в считанные мгновения переходя от слезливой жалости к дикой злобе, а за злобой следовали растерянность, непонимание, отчаяние одинокого человека, одного в этой бескрайней пустыне жизни. Когда первоначальный всплеск смеси эмоций, этого урагана, начал угасать, и остались лишь тупая головная боль и тяжесть во всем теле, я подумал, что толку от моих бушеваний нет никакого. Ни злоба, направленная непонятно на кого, ни жалость к сыну ни на йоту не приближали к решению проблемы. Следовало поступать так, как поступают на войне опытные и умные солдаты, рассчитывавшее выжить и остаться при здравом уме: хоронить мертвых, перевязывать раненых, ни к кому не испытывая чрезмерной жалости, чтобы не растратить на эту жалость всего себя.
Я не мог допустить, чтобы «было хуже, гораздо хуже». В следующий раз принести обещали руку, руку моего сына. Поэтому я уже не думал никуда идти просить помощи. Хотя, вперемежку с отчаянием, меня все же одолевала жажда справедливости — есть же, в конце концов, силовые структуры, предназначение которых защищать человека! Но я уже пошел один раз — и обжегся. Я подумал о разговоре в кабинете следователя — что они могли сделать, даже если бы хотели? Я вспомнил о подслушанном разговоре — «против этих не попрешь». Кто они, черт возьми, против которых не попрешь?
Кто бы это ни был, они могли и делали, и деяния их были решительными и страшными. Как быстро было сработано — не успел я переступить порог дома, как черное дело уже свершилось. Этот зловещий незнакомец знал все, словно сидел в моей голове, и не было от него где укрыться.
Мне оставалось только покориться, попытавшись выполнить условия, хотя они и казались нереальными. Но параллельно с этим интерес, подогреваемый все той же злобой, заставлял меня размышлять о том, кто они и что. И я думал, что мне придется стать несгибаемым одиночкой, который, вооружившись хладнокровием и острым разумом, выводит всех этих тварей на чистую воду и спасает сына.
Впрочем, теоретически имелся еще один выход. Тот, звонивший, где-то на другом краю сознания представлялся мне уже воплощением черных мистических сил. Ввиду своего по большей мере атеистического воспитания я не мог этого принять так сразу и полностью, но мысль, проклюнувшись, засела в голове. А против черных сил был только один способ — обратиться за помощью к силам светлым.
Немного утихомирив злобные мысленные вихри, я повернулся в угол, где заканчивалась мебельная стенка, в направлении востока, сцепил пальцы перед грудью и стал про себя молиться. Точного текста молитвы я не помнил, а бубнил своими словами то, что когда-то ради интереса читал в Библии, компенсируя незнание выражений горячими душевными порывами.
Простояв некоторое время в углу, я стал думать, что же мне в процессе ожидания этой помощи делать самому. Ничего, кроме необходимости выполнять навязанные условия, не приходило мне в голову. «Да будет на все твоя воля», — пробормотал я в третий раз, внутренне не совсем с этим соглашаясь. Какая бы воля свыше ни была явлена, я не мог принять и смириться ни со смертью, ни с увечьем сына.
Лишь на мгновение мне привиделось, помимо желания — это явилось неизвестно откуда, — сын мой калека, без руки. Поддерживая другой рукой окровавленную култышку, Руслан стоял неподвижно и жалобно глядел на меня, словно с упреком вопрошая — как же это я, отец, такой сильный и умный, допустил подобное. Эта картинка вдруг сменилось другой, еще более ужасной — я увидел сына в гробу, явственно во всех подробностях увидел его застывшее навеки, пожелтевшее, с заострившимися чертами лицо. Повинуясь мистическому страху из-за поверья — все, явленное пред внутренним взором может каким-то неведомым образом воплотиться в реальности, я поспешно прогнал видения. «Все будет нормально, — сцепив зубы, подумал я, — у него нет всего лишь пальца». Всего лишь пальца — так я и подумал, словно речь шла о коммерческой сделке, в результате которой я недосчитался незначительной суммы.
Шесть дней, твердил я про себя, бесцельно, словно сомнамбула, слоняясь по квартире, пребывая в тумане хаотичных мыслей. У меня есть шесть дней, чтобы заработать двадцать тысяч, и сегодняшний день тоже в счет. Как заработать их в такой короткий срок? В горячке я принялся перебирать варианты: день и ночь разгружать вагоны, печатать рекламные буклеты в количествах, на два порядка превышающих обычные для моей фирмы, объявить срочную подписку на какую-нибудь сногсшибательно-интересную, с шокирующим содержанием газету, которой нет еще и в проекте, подрядиться на опасную работу — выкрасить телевышку на двухсотметровой высоте, добывать породу в какой-нибудь шахте, где существует угроза обвала, лишь бы много платили.
С трудом не покоряясь соблазну выдавать желаемое за действительное, я понимал, что список можно составлять до скончания века, и ничего от этого не изменится. Тяжелый труд, жалкие копейки, даже близко не сравнимые с требуемой суммой. Но, движимый надеждой, я рванул дверцу шкафчика мебельной стенки, в ворохе старых журналов отыскал месячной давности газету объявлений, упал на диван и стал штудировать. Через пару минут с рычанием я скомкал ее и швырнул на пол. «Но ведь как-то же зарабатывают люди!» — в отчаянии подумал я, резко поднялся, пошёл на кухню и поставил на огонь чайник. Выпив чаю, с быстро расходившейся от нервного напряжения головной болью, я переоделся в джинсы и футболку, положил в карман немного денег и без определенной цели отправился на улицу. «Ищи, — приказал я себе, — думай, спрашивай, грызи зубами. Что-то же должно быть!»
Солнце клонилось к закату, но жара по-прежнему не спадала. На ослепительно-синем океане неба кое-где сиротливо примостились белоснежные обрывки пушистых облачков. Казалось, они в своей беззащитности намеренно теснились подальше от раскалённого диска, своей мощью способного их уничтожить. Прохожие, мокрые от пота, медленно брели по улице, не глядя друг на друга, мечтая поскорее попасть в тень, в ванную с прохладной водой, под поток кондиционированного воздуха. Все жались к газонам, на которых росли каштаны, дававшие такую желанную защиту от солнца.
Я шел по центру бульвара, куда тень от каштанов не доставала совсем. Я будто хотел, чтобы солнце, спокойно взиравшее на мои мучения, этих мучений добавило ещё больше. Как будто одно страдание способно вытеснить собой другое, словно где-то существует ярмарка страданий, где каждый представитель двуногих бывает регулярно, хочет он того или нет, и где можно обменять одно страдание на другое, более тебе подходящее.
Проходя мимо почты, я увидел одноклассника, Серегу, шедшего навстречу. Вид Серега имел затрапезный: выгоревшая футболка, протертые до дыр джинсы, сигарета, свисавшая изо рта, и небритая с впавшими щеками физиономия. Увидев меня, он обрадовался и протянул ладонь.
— Сто лет тебя не видел! — радостно возвестил он, заорав чуть не на всю улицу. — Чего это ты такой кислый?
— Так, ничего, — тяжело ворочая языком, ответил я; головная боль не проходила.
— Как ничего, я же вижу.
Я в ответ отмахнулся.
— Не хочешь пивка? — предложил Серега, попыхивая сигаретой. — Сразу полегчает, чтобы там ни было. Я же врачом был, я знаю.
— Почему был?
— Потому что был! А теперь на стройке ведра с раствором таскаю. И пошло оно все… Расскажу, пошли куда-нибудь.
