Гебдомерос не мог позволить себе походить на тех скептиков, которые полагали, что кентавры, равно как фавны, сирены и тритоны, никогда не существовали, что все это – сказки. И словно в доказательство обратного все эти существа собрались здесь, у ворот; они били себя хвостами, отгоняя мух, осаждавших их лоснящиеся и колыхающиеся, как у тюленей, бока. Все они были здесь, эти кентавры[38] с пятнистыми крупами; среди них старые и пожилые кентавры выглядели истощенными, будто скелеты их иссушила тяжесть прожитых лет; из-под густых седых бровей, контрастирующих с темной кожей лица, смотрели голубые и нежные, как у детей, рожденных на севере, глаза; их взгляд был преисполнен бесконечной печали (печали полубогов); он был сосредоточен и неподвижен, как взгляд моряков или горцев, охотников на орлов и серн, как, собственно, взгляд всех тех, кто привык вглядываться в даль и различать людей, животных и прочие объекты. Другие же, более молодые, развлекались тем, что награждали друг друга энергичными шлепками по крупам и пинали огородные изгороди. Иной раз какой-нибудь взрослый кентавр отрывался от группы и рысью устремлялся по дороге, ведущей к реке; там он останавливался поговорить с прачками, которые, стоя на коленях у воды, полоскали белье. Появление получеловека-полулошади самых молодых из них приводило в смятение. У Гебдомероса, неоднократно наблюдавшего подобного рода сцены, тревога молодых прачек всегда вызывала недоумение; но на этот раз ему показалось, что он наконец разгадал ее причину. «Что их тревожит, так это воспоминания мифологического порядка, – подумал он и продолжил свои размышления: – Женское воображение одержимо такого рода реминисценциями; оно всегда готово вообразить драму; ему тут же представляется похищение, видится кентавр, пересекающий бурную реку и увлекающий за собой растрепанную и орущую, как пьяная вакханка, женщину; им видится тяжело дышащий от напряжения Геракл, выпускающий из лука свои отравленные стрелы, а затем и окровавленная хламида, цвет которой, тускнея, приобретает оттенок молодого перебродившего вина, хламида, плотно облегающая и сжимающая тело кентавра».[39]
Однако пожилые прачки уверяли молодых, что бояться в таких ситуациях нечего; и после паузы, во время которой они, казалось бы, полностью предавались воспоминаниям о том, как все происходило во время церковных процессий, добавляли: «В эти дни обедали обычно рано, еще до заката, поэтому, когда младшие дети, допив напитки и подъев все, что оставалось на столе, принимались вытряхивать в курятнике запачканные колбасным жиром и красным вином скатерти, умирающее солнце все еще продолжало озарять своим светом всю окрестность и отражаться в окнах невысоких домов. Процессия поднималась из глубины улицы, ведущей в долину, и наблюдавшим за ней жителям селения казалось, что они видят запыленную дамбу, раскинувшуюся над широким морем; оглушительно звенели колокола, грохотали петарды; колонна же настойчиво продвигалась вперед; как паруса на мачтах раскачивающихся кораблей развевались на ветру хоругви; изображенные на них символы будили длинную череду причудливых, поразительных образов, и позже, когда уста оракулов смыкались в молчании, словно земля испускала дух, эти символы служили надежной гарантией покоя.[40] «Вот в такие моменты, юные подруги, – говорили пожилые прачки, – совершенно бессмысленно было питать надежду на то, что сторожа по рассеянности закроют вас в пустом храме и сон в окружении божественных образов принесет ответы на волнующие ваши сердца вопросы, приоткроет дверь в неизвестное, а то и приподнимет занавес над тайной комнаты, что долгие годы была заперта».[41] О руины! Храмы Нептуна, поглощенные морем! Волны, выбрасывающие игривых дельфинов прямо к святая святых, куда в былые времена неофиты не входили без трепета, не сняв с ног грязные сандалии. Вот тогда по праздникам беспорядок и давка на перекрестках, действительно, становились угрожающими. Хозяева гостиниц, обливаясь потом, в спешке устанавливали на тротуарах столики. С располагавшихся на небольшой высоте балконов свешивались люди во всевозможных масках и нахально разглядывали пуританского вида прохожих. На плоских крышах кафе с непроницаемыми лицами сидели преисполненные достоинства вечные странники;[42] все окна первых этажей были распахнуты и освещены; недостаток такта, цинизм, отсутствие стыда и самоконтроля поистине неслыханные; внезапно, без предупреждения на запруженные людьми улицы выезжали набитые поезда, влекомые локомотивами. Казалось, им нет конца, однако в глубине улицы, свернув классическим движением аквариумных рыбок влево, они выходили на широкую дорогу и скрывались во мраке сельской местности; вдалеке лаяли собаки, веселые оравы юнцов в украшенных лентами треуголках, проносясь как ураган, выкрикивали непристойности. То же возбуждение царило и в превратившихся в кубометры дыма кафе, где клиенты заняты были бессмысленной болтовней, и требовалось огромное усилие, чтобы воспринимать с улыбкой ту безмерную, леденящую глупость, которую один посетитель адресовал другому. А тот в свою очередь настойчиво убеждал собеседника, что местные телята объявили сбор средств на венок, который собирались послать на похороны умершего день назад мясника.
Тогда нельзя ли вернуться? Пятерка лошадей, запряженных в коляску, тронулась бы рысью за кавалерийским подразделением; и солнечным днем и звездной ночью на огромной черной горе, похожей на севшего на мель кита, тот великан, тот герой, что расположился на ее вершине, бодрствовал бы, глядя на небо. Где вы, друзья? Гебдомерос влюблен в Луиджу, служанку из дома напротив. Гебдомерос надевает свой новый костюм; звучат колокола приходских церквей, и сады озаряются улыбкой весны. Весна, весна! Похоронный кортеж, мрачное видение. Трупы в смокингах расположились в открытых гробах рядком вдоль пляжей южного побережья. Сильно раздражает аромат лимонов, чей привкус цедры в кондитерских изделиях так же непереносим, как и запах чеснока и лука в пище. Вот и апельсиновые деревья с их непристойными, постыдного символического значения цветами.[43] Куда направляешься, человек в пальто с каракулевым воротником? Ты – образец отважного пассажира, готового встать на защиту больного ребенка, которому в поезде, дурно пахнущем промокшим под августовским ливнем скотом, угрожают алчные руки грабителей. Вероятно, поэтому необходимо отказаться от места в первом классе, за которое заплачено заранее, и настаивать на том, чтобы остаться во втором, несмотря на любезные уговоры контролера. Но вот и озеро, это огромное, как море, озеро, как и море, в гневе оно бывает опасным; вот тогда будь осторожным, дабы не утонуть, а если моторная лодка придет тебе на помощь, тут ты и узнаешь, что это такое – родиться заново летним вечером, когда омытые дождем тротуары отражают огни витрин и тебе кажется, что ты находишься в Венеции, в этом спланированном амфитеатром вокруг озера пленительном городе. О, на сей раз это совсем другое озеро, спокойное, без следа ряби на поверхности, озеро-утешитель. И в пасмурную погоду, когда крупные капли теплого дождя барабанят по воде, огромные черные рыбы клюют на приманку, и ты ловишь их сразу по две на одну леску![44] Ты зовешь это Избиением Младенцев? Но у Гебдомероса были возражения; не обращая внимания на насмешки идущих по тротуарам прохожих, пихающих в бок локтями давящихся от смеха жен, он признался в своем неприятии библейских сцен, ибо квалифицировал их как аморальные и похотливые; ему представлялось, что сама идея изображения Христа в образе агнца таит в себе своего рода чувственный импульс; признание же свое он заключил хвалебной речью в адрес кафе, где диваны обтянуты красным бархатом, а потолки оформлены в стиле 80-х.
«Здесь, – говорил Гебдомерос голосом, чуть глуховатым от волнения, – ты чувствуешь себя защищенным от всех внешних опасностей. Раз уж ты здесь, в этом кафе, тебя ничто не волнует: ни жестокий враг, расположивший свои отборные войска у врат города, ни несущие разрушение хвостатые кометы на горизонте, ни огнедышащие львы, разгуливающие по центральной улице; тебе безразлично, что птицы с железными клювами опустошают городские парки, а над тифозными испражнениями кружат радужно-переливчатые смертоносные насекомые. Раз ты здесь, ты в безопасности и можешь, приподнявшись на носки, наблюдать из окон за вражескими кораблями, бросившими якорь в море, и за воинами, решительными ударами весел направляющими шлюпки к пустынному берегу». И тогда всех находящихся в кафе охватывает чувство солидарности, каждый знает свое место и занимается конкретным делом; женщины и дети укрываются в задней комнате среди сундуков и ящиков с припасами. Эти не привыкшие к опасностям и не приспособленные к лишениям существа готовят еду, ограничиваясь рыбными консервами, бисквитами и кофе с молоком, который пьют всегда очень горячим и приправленным специями; занимаются также тем, что старательно чистят оружие, штопают носки, чинят одежду; а поскольку необходимо позаботиться и о провизии на зиму, самых молодых отправляют на поиски дичи. Все в природе уже предвещает наступление зимнего сезона; от бесконечных дождей земля становится мокрой, а дороги скользкими; кое-где в высокой траве, скрывающей образовавшиеся под ней лужи, робко прорастают маргаритки и васильки, именно то, что нужно, чтобы скрасить этот отрезок дороги и пробудить поэтические чувства у следующих этим путем ученых, которые привыкли с удовольствием и усердием работать в сурового вида помещениях, где все – не более чем обещание; полярный медведь, топчущийся на ледяных глыбах и оспаривающий у морского льва пойманную рыбу; араб на лошади, преследующий бегущего в панике страуса; а затем мосты, замки с многочисленными башенками, руины, в которых десятки сотен ворон сплели свои гнезда.
