Куда вернуться? В карьер? Гебдомерос избегал этих мест, где весь год хозяйничала лихорадка, а владельцы гостиниц вместо соли и перца выставляли на стол сульфат хины. Жизнь улицы, по обе стороны которой расположились небольшие особняки, откуда доносились жалобы фортепиано (по утрам подростки мучили их своими ежедневными упражнениями), была размерена по часам; она была скучна, но по большому счету логична и не лишена полной скрытых слез поэзии. Как Гебдомеросу, так и его ученикам все здесь казалось вполне нормальным; они бы даже не отказались насладиться несколькими днями отдыха в этом тоскливом, однако умиротворяющем месте, но тут нечто необычное привлекло их внимание и заставило убедиться, что все происходящее отнюдь не столь нормально, как им думалось прежде. Перед каждым особняком имелся небольшой садовый участок с шезлонгами и скамейками, на первый взгляд плетенными из ивовых прутьев; на скамейках в полный рост лежали гигантские, будто каменные, старики. Гебдомероса удивило, что сидения выдерживают такую тяжесть, и поделился своим недоумением с друзьями; однако, подойдя ближе, он увидел, что скамейки были сплошь металлические и сплетены из окрашенных под цвет соломы стальных прутьев, а следовательно, рассчитаны на весьма солидный вес. Старики же были живыми, да, живыми, хотя жизнь в них еле теплилась; и они подавали слабые признаки жизни, иной раз двигались только глаза, голова оставалась неподвижной; их шеи, вечно пребывавшие в неудобном положении, причиняли им страдания, поэтому они старались избегать малейших движений. Иногда их щеки розовели, а по вечерам, когда солнце садилось за ближайшими холмами, поросшими лесом, они разговаривали, делясь воспоминаниями о прожитых годах. Они рассказывали о том, как охотились на косуль и глухарей во влажных, темных даже в полуденные часы лесах; вспоминали, как много раз, схватив ружье за ствол и размахивая им как дубинкой, они бросались друг на друга, сжимая в другой руке рукоятки своих охотничьих ножей. И всякий раз причиной потасовки был загнанный зверь, каждый из охотников считал себя первым, если не единственным, претендентом на добычу. Однако в один из вечеров огромные старики не возобновили свой разговор; спешно вызванные обследовать их специалисты пришли к заключению, что слабая жизненная энергия, питавшая их, иссякла, и холод сковал их от пят до самой макушки. Тогда принято было решение убрать стариков, чтобы они не загромождали и без того небольшие садовые участки; был приглашен некий скульптор, во всяком случае считалось, что он скульптор; человек этот, одним своим видом вызывавший беспокойство, страшно косил, а речь свою перемежал глупейшей игрой слов и грубыми шутками. Он прибыл с саквояжем и, достав оттуда всевозможных размеров молотки и стамески, немедля приступил к работе; один за другим огромные старики были разбиты, а их каменные останки разбросаны по пляжу, тут же приобретшему вид поля битвы после сражения; а над черными скалами готических очертаний встала луна; бледная и холодная, она поплыла над облаками. Гебдомерос и его друзья, расположившись на плоту, словно жертвы кораблекрушения, смотрели в сторону Юга; они знали, что там, откуда дул ветер, за этим морем, с волнами опрокидывающим на берег горы пены, была Африка; да, там были города, опаленные неумолимым солнцем, были жара и дизентерия, но были и освежающие оазисы, утоляющие все желания, где в целомудренные часы зарождающегося дня, когда с верхушек пальм падают спелые финики, на вас нисходит странное тихое благоразумие; но нечего было думать об этом; Гебдомерос разглядывал тучи, бегущие на Север, туда, где небо было еще чистым; но вскоре и та часть небесного свода покрылась облаками, сначала воздушными и прозрачными, подобными огромной вуали, увлекаемой вверх чьей-то невидимой рукой, затем более плотными, более густыми; и в короткое время все небо почернело. Гебдомерос любил Север, он всегда его любил;[60] тем не менее он счел благоразумным обратиться к своим товарищам с такими словами: «Однако это не значит, друзья мои, что вам никогда не следует двигаться в направлении Юга или Востока; придет день, когда вы не только отправитесь туда, но и останетесь там; там – крепости, которые нужно взять хитростью; лобовые атаки приведут лишь к разрушениям, потерям техники, человеческим жертвам; в огромном мире сил, враждебных вам, больше, чем благоприятствующих; а посему усердно овладевайте тактикой и стратегией, сражайтесь не только отважно, но умело и разумно, одной смелости недостаточно. Недостаточно того, чтобы ваши друзья, ваши родные, даже те, кого вы не знаете, но кто знает вас и с сочувствием и вниманием следит за вашими делами и подвигами, однажды смогли бы сказать: „Он пал смертью храбрых". В этих словах вы бы усмотрели лишь сожаление по поводу того, что ваша молодость растрачена в простых радостях еще до того момента, когда зрелость, пробудив глубинный пласт благоразумия, принудив вас к дисциплине и работе, увенчается победами более яркими и значительными, способными озарить вашу жизнь огнем бессмертной славы. То, что жарким летним днем вдоль канав трудятся, сняв пиджаки, прокладывающие канализационные трубы инженеры, не должно вызывать в вас угрызений совести и желания подражать им; когда из водопроводных кранов ваших домов идет и холодная и горячая вода, когда над вашей едой упорно кружатся мухи, когда в ваших буфетах портятся колбаса и молочные продукты, думайте об охоте в полярных широтах; размышляйте о морских львах, вцепившихся зубами в беспокойно покачивающиеся деревянные шлюпки; думайте и о гигантских еловых лесах на склоне высоких гор; о том часе, когда солнце медленно исчезает за вершинами скал в застывшем воздухе и с его заходом открывается путь свежим ветрам, пробуждающим к жизни цветы и прочие растения и заставляющим зверей выходить из своих берлог и убежищ, куда загнало их полуденное пекло. Думайте также о тех благословенных городах, над которыми круглый год простирают свои благодатные покровы туман и влажность, где светловолосые дети могут целый день наблюдать диск солнца, где у людей светлая кожа и голубые глаза, где художники долго трудятся над портретами и морскими пейзажами, и однажды, когда работы будут наконец завершены, потребуется лупа, чтобы рассмотреть их».
Друзья и ученики Гебдомероса, кто облокотившись на балюстраду, кто расположившись на земле, слушали его; со всех сторон их окружали пилястры, которые гармонично переходили в нервюры возносящихся ввысь стрельчатых сводов. Когда он закончил свою длинную речь, друзья зааплодировали, а затем поднялись, чтобы взглянуть вниз на небольшой порт, где еще в начале дня бросили якоря фрегаты с неопознанными флагами. В данный момент моряки строили шлюпки, чтобы заменить ими пострадавшие от шторма, и приводили себя в порядок, в то время как несколько косматых и шумных ученых, галдя и ругаясь, устанавливали на блоках недостроенной дамбы свои научные приборы. Гебдомерос считал, что город этот располагался в самом удобном месте Вселенной – пересекающая его река, оплодотворявшая окрестные равнины, была судоходна на всем своем протяжении, вплоть до озера, где она брала начало, озера, восхищавшего мыслящую и обладающую поэтическим воображением молодежь обилием рыбы. Некоторое время спустя наступила ночь, и все очарование этой сладостной картины мало-помалу рассеялось, стали проявляться приводящие в ужас очертания возвышающихся в полутьме скал, скрытые днем облаками и дымом заводских труб. Кратер вулкана начал извергать столбы дыма и резкие желто-голубоватые вспышки огня; пышная растительность потонула во мраке. Озеро окружала стена остроконечных скал; местные жители уверяли, что середина озера уходит в недра земли и измерять его глубину бессмысленно; странные слухи ходили в округе: весьма серьезные люди утверждали, что видели плавающими на его поверхности чудовищ третичного периода. Конечно, никто не горел желанием достичь середины озера; но на всякий случай ряд небольших буйков, окрашенных киноварью, отмечал границу, за пределами которой нащупать дно было невозможно. Гебдомерос, как никогда остро, почувствовал желание покинуть этот край, в обманчивой безмятежности и плодородии которого таились ужас и всякого рода ловушки. До тех пор пока сияло солнце, все было великолепно, но стоило наступить ночи, проявлялась мрачная картина. Однако жители края были достаточно воспитаны и даже обладали изысканным вкусом. Об этом можно было судить по Menu, которое предложили Гебдомеросу и его друзьям в ресторане, куда они зашли пообедать:
Суп из лесных грибов.
Артишоки нежные с лимонной подливкой.
Молодой картофель со свежим сливочным маслом.
Манная каша с земляничным мармеладом.
Фрукты и сыр.
Кофе и ликеры.
Все эти бесспорные признаки цивилизации не спасали ночью от тревожного ожидания встречи с ихтиозавром или возможности быть разбуженным посреди сна извержением вулкана. Гебдомерос предпочел бы обратное: в заботах проводить дни, но ночью, задвинув засовы, опустив шторы и прикрыв двери, отдыхать в безопасности и спокойствии. Ко сну он относился как к чему-то священному и благостному. С благоговением относился Гебдомерос и к детям сна – сновидениям; по этой причине на каждой ножке его кровати вырезан был образ Меркурия-сновидца,[61] поскольку, как известно, Юпитер поручил ему роль не только psicopompo, то есть сопроводителя душ умерших в иной мир, но и oniropompo – проводника сновидений в мир живых. А над кроватью на стене Гебдомерос держал довольно любопытную картину, написанную другом-художником, обладавшим большим талантом, который, к несчастью, умер в молодом возрасте. Он был бесстрашным пловцом, но однажды не смог справиться с течением реки и погиб в пучине, несмотря на все свои усилия и усилия тех, кто поспешил прийти к нему на помощь. Созданная им картина изображала Меркурия в образе пастуха, держащего в руке вместо кадуцея ивовый прут.[62] Размахивая прутом, он гнал перед собой в ночь сонм сновидений. Картина была великолепна: на заднем плане, вдалеке от Меркурия и его свиты, изображены опаленные солнцем земли, город, порт, спешащие по делам люди, крестьяне, работающие на своих полях, – одним словом, жизнь, в то время как Меркурий и его странные спутники, окруженные темнотой, казалось, шли по бесконечной, безлюдной галерее. Сновидения, собственно, и были той причиной, по которой Гебдомерос воздерживался от употребления на ужин бобов; он разделял точку зрения Пифагора, имевшего обыкновение повторять, что бобы привносят в сновидения смутную тревогу и смятение.[63] Гебдомерос искренне сожалел о смерти молодого художника; у него хранилась фотография, изображающая его лицо, обрамленное черной бородой, выразительно оттеняющей почти детские черты. «Борода была его страстью, – рассказывал Гебдомерос своим друзьям, когда те расспрашивали о подробностях жизни молодого художника. – Он любил приметы прошлого, недавнего прошлого, те, что можно обнаружить на снимках, запечатлевших наших родителей молодыми. Обычно он брился, но для фотографии отрастил бороду, как поступают иной раз актеры, чтобы выглядеть достовернее в роли героя, которому эта деталь необходима для придания лицу мужественности; но актеры не правы, они заблуждаются, ибо фальшивая борода на экране выглядит более натурально, нежели настоящая, подобно тому как декорации из дерева и картона всегда достовернее самой натуры.[64] Но попробуйте доказать это эстетствующим режиссерам, жадным до прекрасных природных панорам, они вас, увы, не поймут». Гебдомерос умолк и принялся разглядывать нежный узор купленного недавно восточного ковра. Погрузившись в фантазии, он временами проводил рукой по лбу, словно желая отогнать печальные мысли и навязчивые образы, затем, подняв голову, произнес: «Но вернемся назад, вернемся еще раз к молодому живописцу – жертве собственной отваги. Разумеется, если бы он полностью сознавал ценность своей жизни, он бы не растрачивал ее, бравируя на спортивном поприще, а оставил бы другим, более тренированным и выносливым, возможность добиваться успехов. Он бы трудился не спеша, благоразумно избегая опасностей и риска. Что касается парфюмерных средств, то пользовался он только одеколоном марки Farina, уверяя, что это единственный запах, который можно переносить и который обладает настоящей колдовской силой». В тот самый момент, когда Гебдомерос произнес последние слова, ударила пушка, и тут же напуганная стая голубей словно вихрь пронеслась над балконом; товарищи непроизвольно потянулись к своим часам, предположив, что пробило двенадцать, но Гебдомерос остановил их жестом руки. «Нет, друзья мои, – сказал он, – мы еще не достигли середины дня, этот удар пушки не означает, что солнце в зените, а стрелки на часах и тени на циферблатах приблизились к фатальной отметке, указывающей час появления призраков, которые интереснее и сложнее тех, что сходятся в полночь на заброшенных кладбищах или на руинах обреченного на проклятие замка при свинцовом свете луны, пробивающемся сквозь грозовые тучи; вам всем, как и мне, призраки эти хорошо знакомы с самого раннего детства. Выстрел пушки, друзья мои, который вы только что слышали, всего лишь возвещает о прибытии в наш порт парохода Garolide; его прибытие не представляло бы для нас никакого интереса, если бы из сплетен соседей я не узнал о том, что именно на этом пароходе возвращается в свой родной город молодой Локорто, да, Томмазо Локорто, который, желая самостоятельной жизни, около пяти лет тому назад покинул отчий дом и отправился в дальнее путешествие; вся округа с тех пор звала его блудным сыном. Вы знаете его отца, того старого господина с суровым профилем, недавно перенесшего операцию на печени; вы также знаете, что живет он неподалеку отсюда, в особняке, утопающем в эвкалиптах; с нашего балкона хорошо виден его сад. Этот старый господин, давно овдовевший, почти никогда не выходит из дому; придавая большое значение сливочному маслу, он длительное время изучает многовековую историю его производства; друзья иной раз называют его в шутку масловедом, но он не обижается, он вообще обижается редко, а улыбается всегда грустно сквозь седые, обвисшие усы; он часто сидит, уставившись в пространство, однако бывают моменты, когда в его взгляде вспыхивает молнией гнев; черты лица меняются; пальцы до посинения сжимают подлокотники кресла, и тогда сдавленным голосом, в котором ненависть соседствует с болью, он повторяет только четыре слова: „Ох уж этот злодей!" И тут взор его обращается к портрету дочери Клотильды, горбуньи Клотильды, которую сей благородный муж зачал спустя несколько месяцев после свадьбы. Но вернемся к делу. Сын Локорто возвращается в отчий дом; если мы сейчас выйдем на балкон, то успеем увидеть это; нет ничего трогательней, друзья мои, такого возвращения, особенно когда в твоем воображении возникает зарезанный жирный теленок рядом с седобородым старцем, в прощении простирающим руки». Вслед за Гебдомеросом друзья вышли на балкон, оставшиеся же высунулись из окон и с любопытством уставились на ведущую в порт улицу; вскоре в ее глубине появился человек. Он устало брел, опираясь на длинную палку, спина его сгибалась под тяжестью вещевого мешка и свернутого пальто, перевязанного веревкой. Легкие облака затянули небо, время от времени в сухой траве и телеграфных проводах раздавалось посвистывание нежного ветерка; повсюду царило абсолютное спокойствие, но было предчувствие, что это спокойствие недолгое, и первыми нарушили его друзья Гебдомероса, которые, едва завидев возвращающегося, закричали: «Вот он! Вот он!» А затем громче: «Да здравствует тот, кто возвращается! Да здравствует вернувшийся! Да здравствует блудный сын! Да здравствует возвращение блудного сына!»[65] Эти крики и восклицания, эхом разносящиеся по домам, привели в волнение всю округу, и вскоре в окнах стали появляться флаги, люди покидали свои рабочие места, чтобы взглянуть на происходящее; шайка кривляющихся как обезьяны мальчишек принялась передразнивать парадный шаг солдат и издавать всякого рода горловые звуки, имитирующие барабанный бой. Рассекая воздух, длинной черной вереницей пронеслись ласточки. Только дом отца, окруженный эвкалиптовым парком, хранил за закрытыми ставнями полное молчание. Безмолвствовал дом отца, и постепенно все вокруг погрузилось в немоту. Стихли звуки, замерло дыхание ветра; безжизненно повисли занавески и флаги, прежде романтично развевавшиеся в открытых окнах. Мужчины, в одних рубашках, без пиджаков, игравшие в бильярд, прекратили игру, словно ими овладела безмерная усталость, усталость от прожитой жизни, от жизни настоящей, от тех лет, со всей чередой их печальных, радостных и самых обыденных мгновений, которые еще предстояло прожить. Повсюду царили безмолвие и медитация. Какой-то уличный газетчик, нечувствительный к метафизическим вопросам и оставшийся равнодушным к происходящему таинству, принялся что есть сил возвещать о предстоящем прибытии пароходов, на борту которых помимо товаров находились и пассажиры. При этом каждое известие он предварял громким барабанным боем. Появившийся из узкого темного переулка жандарм положил конец этому святотатству; схватив газетчика, он скрылся там, откуда появился, словно лев, увлекающий в густой кустарник антилопу, которую он внезапно застиг на берегу реки, когда та утоляла жажду. Были минуты, которые Гебдомерос предпочитал всем прочим; в этот момент в нем пробуждался аппетит, и он с наслаждением принимался размышлять о дневной трапезе; он не был обжорой, напротив, его никогда не заботили гастрономические удовольствия; ежели он и проявлял себя чревоугодником, то делал это с тактом и умом; он любил запах хлеба и поджаренного на углях жирного барана, любил вкус чистой прозрачной воды и крепкого табака. Он любил также Евреев. Находиться среди Евреев было для него все равно что грезить, странствуя по глубине ночи Времени и Истории.[66]
