запротестовала Лора и стала рассказывать о машине, которую они собирались купить.
Итак, старая битва началась. Старые доводы, старые трюки, старые попытки подольститься. Обрати внимание, окна открыты, вспомни, это просто машина, которую можно остановить в любой момент, подумай о чем-нибудь совершенно далеком от того, что происходит сейчас, убеждай себя, что тебе повезло, что ты вообще жив. Однако прилив панического страха, мерзко угрожая, медленно накатывал. Черный дурной прилив, пенистый и отвратительный. Вот он добрался до груди, сжал ее и держит так, что почти невозможно дышать. Вот он уже у горла, охватил гортань, сдавил затылок. Через минуту это вырвется у него изо рта.
– Лалла, стоп!
– Остановиться? – спросила она удивленно.
– Да.
Она затормозила, и он выбрался из машины. Ноги его дрожали, он повис на сложенной из камней ограде, жадно глотая открытым ртом чистый воздух.
– Тебе плохо, Алан? – спросила Лора озабоченно.
– Нет, просто я хотел выйти из машины.
– О, – сказала она с облегчением. – И только!
– Это называется «только»?
– Ну да – клаустрофобия. Я испугалась, что ты заболел.
– А ты не считаешь это болезнью? – с горечью спросил Грант.
– Конечно же нет. Я однажды чуть не умерла от страха, когда меня потащили смотреть Чеддарские пещеры. Я никогда раньше не бывала в пещере. – Лора выключила зажигание и села на камень у дороги вполоборота к Гранту. – Если не считать кроличьих нор, которые мы в детстве называли пещерами.
Она протянула Гранту пачку сигарет.
– Я действительно никогда раньше не была под землей, и мне очень хотелось пойти. Я и отправилась, предвкушая удовольствие. Я отошла на добрых полмили от входа, когда это нашло на меня. Я вспотела от ужаса. У тебя это часто бывает?
– Да.
– Знаешь, ведь ты единственный человек, который еще называет меня иногда Лалла. Мы стареем.
Грант посмотрел вокруг, потом на сидящую Лору; напряжение понемногу сходило с его лица.
– Я не знал, что ты боишься чего-то, кроме крыс.
– Ох, многого. Я думаю, все боятся. По крайней мере, те, кто не совсем дубина. Я спокойна, потому что веду спокойную жизнь и набираю жирок. Если бы я работала, сколько ты, я стала бы маньяком-грабителем. У меня, наверное, была бы клаустрофобия плюс агорафобия, и я вошла бы в историю медицины. Это, конечно, очень утешительно – знать, что о тебе напечатают в «Ланцете».
Грант отошел от стенки и сел рядом с Лорой.
– Смотри, – сказал он и, протянув к ней руку с зажатой в пальцах сигаретой, показал, как она дрожит.
– Бедняжка Алан.
– Действительно, бедняжка Алан, – согласился он. – И это не оттого, что ты на полмили под землей, в темноте, а оттого, что ты едешь в машине с полностью открытыми окнами по открытой местности в свободной стране.
– Это не от этого, конечно.
– А от чего?
– От четырех лет постоянного переутомления на работе и чрезмерно развитой совести. Ты всегда был фанатиком там, где дело касалось совести. Ты мог быть очень утомителен. А что бы ты предпочел – немного клаустрофобии или удар?
– Удар?
– Если ты вырабатываешься до полусмерти, ты должен платить за это тем или другим образом. Ты бы предпочел платить более распространенным способом – высоким давлением и болями в сердце? Лучше страх оказаться в закрытой машине, чем тебя будут возить в кресле на колесиках. По крайней мере, у тебя есть возможность со временем избавиться от страха. Если тебе невыносима мысль снова сесть в машину, я могу съездить в Скоон с твоим письмом и забрать тебя на обратном пути.
– Нет-нет, я поеду.
– Мне казалось, с этим лучше не бороться.
– А ты орала и пищала, когда была на полмили под землей в Чеддарской пещере?
– Нет, но я не была патологическим образцом больного, страдающего переутомлением от работы.
Внезапно Грант улыбнулся:
– Удивительно, как успокаивает, когда тебя называют патологическим образцом. Или, вернее, называют патологическим образцом таким тоном.
– Помнишь день в Верезе, когда шел дождь и мы пошли в музей и смотрели там экспонаты в банках?
– Да, а потом тебя стошнило на тротуаре.
– Зато тебя стошнило, когда у нас на ланч было сердце овцы, потому что ты видел, как его фаршировали, – немедленно парировала она.
– Лалла, милая, – произнес Грант, начиная хохотать, – ты совсем не повзрослела.
– Слушай, это очень хорошо, что ты еще можешь смеяться, даже если ты смеешься надо мной, – захваченная этим всплеском детского соперничества, заявила она. – Скажи, когда захочешь ехать дальше.
– Сейчас.
– Сейчас? Ты уверен?
– Совершенно. Я обнаружил, что определение «патологический образец» имеет необыкновенные целительные свойства.
– Ладно, в следующий раз не жди, когда дойдешь до точки и вот-вот задохнешься, – сказала Лора совершенно обыденным тоном.
Грант не знал, что действовало более успокаивающе – убежденность Лоры, что это просто нечто вроде удушья, или ее трезвое восприятие иррационального.
Если Грант воображал, что его шеф выразит удовлетворение ввиду вероятности его более быстрого выздоровления или по поводу его пунктуальности в том, что касалось газеты, он ошибался. Брюс как был, так и остался скорее противником, чем коллегой. В его ответе дело рассматривалось поистине всеобъемлюще, что было типично для Брюса. Читая его письмо, Грант думал, что только Брюсу с таким успехом удавалось съесть один и тот же пирог дважды. Первым пунктом Брюс делал Гранту выговор за его непрофессиональное поведение, выразившееся в изымании предмета, который находился рядом с умершим по неустановленной причине. Вторым пунктом Брюс выражал удивление, что Грант решился обеспокоить занятый делами департамент по такому тривиальному поводу, как изъятая газета, и высказывал предположение, что разрыв с привычным каждодневным окружением, без сомнения, стал причиной его, Гранта, потери способности принимать правильные, соответствующие обстоятельствам решения. Третьего пункта не было.
От письма Брюса, написанного на так хорошо знакомом тонком бланке, у Гранта создалось четкое впечатление, что его не просто поставили на место, а выставили. В действительности письмо означало: «Не могу себе представить, почему вы, Алан Грант, беспокоите нас как докладывая о своем здоровье, так и интересуясь нашими делами. Нам неинтересно первое, и вы не имеете никакого отношения ко второму». Он был аутсайдером. Ренегатом.
Только теперь, читая это письмо, в котором ему сделали выговор и хлопнули дверью перед его носом, Грант осознал, что помимо потребности оправдаться перед своим отделом по поводу взятой газеты, что было вызвано его добросовестностью, им двигало желание сохранить связь с Б-Семь. Получить информацию из прессы надежды больше не было. Б-Семь перестал быть новостью. Люди умирают в поездах ежедневно. В этом не было ничего, что могло бы заинтересовать газетчиков. Для прессы Б-Семь умер
