В стеклянном павильончике с собачьим названием «Веста», хмуро показал на розы:
— Вот эти. Белые.
Девочка сияюще заулыбалась, засуетилась со старательными повадками образцовой, из американского кино («Мэй ай хелп ю?») продавщицы супермаркета:
— Одну, три? — больше здесь, видимо, не брали.
Хорошая была девочка — чистенькая, ясноликая, вчерашняя десятиклассница — только вот смотрела на него так, что у него корчилось все внутри, — с жалковатым, неумелым подобострастьем, тихохонькой кротостью слабого, глядящего на сильного, толстосумного.
— Семь, — сказал он.
Девочка заулыбалась и того шире. Стала бережно извлекать из вазона цветы, аккуратно складывать букет. Глядя на нее, нетрудно было догадаться, что она очень любит цветы, ей истинное удовольствие доставляет возиться с букетом, и она в эту вот минуту искренно сорадуется вместе с той, кому преподнесен будет букет.
— Из Сингапура цветочки? — предположил ДэПроклов.
— Из Австралии.
— А вам какие больше всего нравятся?
Девочка вмиг смутилась и как-то украдкой, после заметного колебания показала: — Вот эти… — на бледно-бледно розовые, почти неуловимо розовые, нежнейше розовые цветы, очень чем-то схожие с ней самой.
— Действительно… — одобрил он. — Хороши. Еще три штучки сделайте, будьте любезны.
Она глянула на него с восхищением и легким ужасом.
Она завязала на каждом из букетов кучерявые какие-то бантики из атласной ленты, щелкнула ножницами, и с сожалением рассталась с цветами: — Вот…
Потом потыкала по калькулятору изящным перстом, назвала сумму — ДэПроклова от здешних цен уже почти не шарахало. Он отсчитал деньги, а потом один из букетов — тот, что поменьше, — протянул девочке:
— Это — вам.
Ошеломление написалось на ее лице, она воскликнула почти мгновенно:
— Нет-нет-нет!
— Да-да-да. Берите, — он сунул цветы так, что она вынуждена была взять их в руки. — Мне будет приятно воображать. Как вы поедете сегодня домой — на автобусе — как все будут смотреть на цветы, на вас, на цветы. Будут маленько завидовать вам, думать, ах, какая, наверное, хорошая девочка, если ей дарят такие красивые цветы! А потом посмотрят на вас повнимательнее и скажут сами себе: а ведь, и в самом деле, какая хорошая девочка, а мы-то и не замечали… — Он засмеялся, и она тоже с веселием и легкостью заулыбалась его словам.
— Но как же это? — все-таки растерянно повторила еще раз, глянув при этом на цветы — уже как на свои цветы.
— А вот так, — наставительно и непонятно сказал ДэПроклов. — До свиданья! — и вышел из павильончика в промозглые тоскливые потемки.
Вот и хорошо, думал он о ней, чувствуя, что его уже отпустило, больше не слышна эта муторная, бессильная, тоскливая злость, изгрызавшая его совсем недавно. Вот и славно. Девочке будет о чем подумать, помечтать, вот и славно.
…Убог, прекрасен, грустно-прекрасен был рынок в тот час торжествующе-рыжего, нехотя клонящегося к закату солнца.
Длинные тени от дощатых навесов, под которыми не было уже ни души, отчетливые и печальные тени лежали на пепельной, сотнями ног в прах истолоченной земле.
Тишина, смирение, запустение, солнечная дрема вяло царствовали тут.
Проклов глянул и удивился — он был единственный покупатель.
Торговцев было вчетверо больше: два корейца с арбузами, нарезанными долями, пожилая интеллигентная женщина с гладиолусами в цинковом ведре и потешный миниатюрный мужичок в армейском кителе.
Перед мужичком на куске брезента красовался развал разнообразнейшего барахла: кучки гнутых гвоздей, крючков, связки ключей, позеленелые водопроводные краны, газовые конфорки, дверные ржавые пружины, электропатроны… — тьмущая тьма, чертова прорва роскошнейшего калеченного хлама, от восхищенного созерцания которого трудно было оторваться: …дырявый чайник, галоши, старые радиолампы, ошейник для собаки, самоварные краники, монтерские когти, портсигар с тремя богатырями, открытки с видами Крыма…
— Поддержи коммерцию, командир! — обрадовавшись новому лицу, весело воскликнул китель.
— Рупь! — согласно засмеялся и ДэПроклов.
— На рупь я могу предложить… — тут мужичок серьезно задумался, — вот этот вот замечательный шпингалет!
— Годится! — сказал ДэПроклов. — При одном условии, отец. Ты мне объяснишь: на хрена командировочному человеку шпингалет?
Мужичок в кителе даже огорчился такому вопиющему непониманию:
— Ну, неужели же не понятно? Приделаешь на окно, будешь запираться — никто к тебе не проберется, покушения избежишь.
— Да? Ну, тогда это резко меняет дело, — с серьезным видом согласился ДэПроклов. — Беру!
— Предлагаю новую сделку! — воскликнул в предпринимательском восторге китель. — Ты платишь еще рупь, но все вот это богатство забираешь с собой!
ДэПроклов опять рассмеялся.
— Ну, а как же твоя коммерция завтра?
— Завтра будет лучше, чем вчера, — доверительно сообщил мужичок. — Так сказано в писании последнего пленума.
— Нет, отец. Сделаем по-другому. Я вступаю еще одним рублем в твое дело. А дней через тридцать, к концу командировки, ты мне платишь чертову уйму дивидендов. Согласен?
— А как же! — с удовольствием развеселился мужичок. — Гони свой рупь.
ДэПроклов с готовностью полез за деньгами, не переставая испытывать искреннюю и странную радость — от этой возможности и от этой способности этак вот, весело, быстро и легко переболтнуть языком с совершенно незнакомым человеком, при этом понимая друг друга тоже — быстро, весело и легко — а, главное, как бы держа в подтексте необременительного того разговора главное: «Мы, оба — свои люди в своей стране, и отчего бы нам не почесать языками, просто так? Мы ж — свои люди…»
— Вы бы, молодой человек, цветочков лучше купили, — услышал он, с готовностью повернулся на голос женщины и сказал, опять улыбнувшись — мгновенно испытав при этом еще одну радость, тоже странноватую радость — от своего такого счастливого умения ясно, искренно, весело улыбаться человеку, тотчас же получая в ответ такую же ясную, искреннюю и веселую улыбку: ни о чем особенном эти улыбки друг другу не говорили, кроме одного-единственного: «Мы — два человека, один помоложе, другой постарше, и мы просто-напросто улыбнулись друг другу, потому что мы — два человека с одной земли, и нам выпало какой-то отрезок времени жить на этой земле, под одними небесами, и вот наши пути-дороги на разных возрастах пересеклись, и почему бы нам не улыбнуться друг другу, и спасибо вам, молодому, за ваше умение улыбаться другому человеку, и спасибо вам, пожилой, что не разучились и не устали еще улыбаться другим людям, удовольствие от этого получая…» — он с готовностью повернулся и сказал улыбнувшись:
— А я, матушка, как раз за цветочками и пришел. Один только момент… Бери, отец, мой капитал! Через месяц дивиденды… — и не договорив, неудержимо вдруг зевнул.
— Сегодня прилетел, что ли? — догадался мужичок.
— Ага. И до сих пор не могу понять: то ли спать пора, то ли утреннюю зарядку делать.
— Это да. Денька два покувыркаешься.
В цинковом ведре у женщины оставалось восемь гладиолусов. Он купил все восемь, один вернул: «Нужно, чтоб нечетное было число».
— Девушке? — спросила она.
— Жене, матушка. Чужой, но, чует мое больное сердце… — он не стал договаривать. Потому что и сам не мог определить тогда, что вещает ему «больное сердце».
Корейцев тоже не хотелось обижать. Они сидели на корточках, рядышком, плечом к плечу. Они были похожи на родных братьев и сдержанно улыбались, глядя на ДэПроклова.
Он купил у них три арбузных ломтя — рубль штука — протянул два женщине и один — мужичонке в кителе.
Женщина взяла, не чинясь, сказала:
— Спасибо. Внуку отнесу.
Мужичок пристроил кусок арбуза среди ржавого своего товара и объявил:
— …а я — продам! И создам им (он кивнул на корейцев) бешеную конкуренцию.
ДэПроклов всем по отдельности сказал «до свиданья», изображая при этом церемонные (как боксер на ринге) полупоклоны, и пошел к Наде. От недосыпа, от временного сдвига, да еще и от джина, выпитого в гостинице, его то и дело блаженно вело, мир время от времени как бы коротенько дергался перед глазами, и он отчетливо осознавал, что под ногами у него не земная твердь, а нечто, вроде пружинного, весело расхлябанного матраца. И он долго еще, неизвестно чему, улыбался.
…А в конце печального и тихого своего рассказа Ирина, заметно поколебавшись, произнесла, предварительно бросив быстрый взгляд на ДэПроклова:
— И, все равно, никто из нас не верит. Надя не могла сделать этого над собой!
ДэПроклов сидел, все еще ошеломленный рассказом, и почти не услышал этих слов.
Он никак не мог избавиться от страшной в своей убогости и жути картины: захламленная кухонька, грязноватый свет сумерек, падающий из окна, а на полу, возле черно зияющей пасти духовки — скромненькой грудой тряпья — Надя…
